Быть русским
Шрифт:
Греческий собор св. Стефана разочаровал холодом и показным богатством прихожан. Чужакам здесь были не рады. Мраморные стены и колонны отталкивали роскошью, одинокий певчий уныло тянул молитву рыдающим голосом муэдзина. Я ушёл с половины службы, чувствуя, что больше не приду в эту церковь «для своих». Схожие чувства возникли и в грузинской церквушке св. Нины на улице Де ля Розьер. В глубоком подвале кружило тепло, пение грело душу, но после службы повеяло холодком. Пришлось сразу перейти с русского на французский. Священник, с трудом подбирая слова, рассказал, что приехал из Тбилиси, что прихожан мало, но держатся все дружно. Было видно, жалуют здесь только грузин. Ещё один маленький народ, боясь исчезнуть, отчаянно защищался.
Неприятно поразил униатский Владимирский собор на бульваре
Храм Державной Божьей Матери в Шавиле, открытый в 1935 году, оказался маленькой церковкой в одноэтажном доме под голубым куполком. Расписал её в 1970-е годы Михаил Козмин, автор новаторской, недооценённой книги об экологической архитектуре будущего «Habitat ecologique de l’ere nouvelle (Экологическая среда обитания новой эпохи)», изданной в Париже в 1992-м.
Церковь св. Серафима Саровского на улице Лекурб стала для меня откровением. В глубине парижского дворика проглядывал сквозь листву голубой купол. Городской гул летел над окрестными домами, а в зелёной впадине рядом с храмом цвели кусты и зеленела лужайка. Воскресной трапезы под открытым небом ждали пластмассовые столы и стулья. Рядом высился трёхэтажный церковный особняк – усадьба в саду.
Я замер, едва переступив церковный порог:
– Гениально!
Пол и чуть наклонную крышу прямоугольного деревянного храма пронзали два огромных дерева. На стволе одного висела икона св. Серафима, молящегося в лесу. Священное принимало в себя живое и растворялось в нерукотворном! В широкие окна заглядывали цветы, посаженные у самых стен. Солнечные блики переглядывались с огоньками свечей. Цветы приникали к окнам храма, тянулись внутрь. Дневное тепло проникало сквозь приоткрытые стеклянные двери, смешивалось с запахами свечей и кадильного дыма. Это был прорыв в будущее к той самой экологической архитектуре, слитой с природой, одновременно – и обращение к прошлому, к средневековому образу русской обители. Мне рассказали, что церковь возвёл в 1933 году священник Дмитрий Троицкий, с самыми скудными средствами и приспосабливаясь к месту. Его открытие осталось незамеченным. Лишь через полвека зазвучали имена Паоло Солери, Петера Ветша, Жана Нувеля и прочих мастеров вошедшей в моду экоархитекторы. Однако столь же прорывных и простых решений они не предложили.
В церкви служили по-славянски и по-французски, прекрасно говорил по-русски. Посреди неё перед невысоким иконостасом стояли три десятка стульев для стариков и больных. Голоса певчих и чтецов звучали мягко и красиво. Богослужение шло неспешно и тихо, по-домашнему. Во время проповеди настоятель то и дело приподнимался на цыпочках, будто взлетал. Лицо озарял внутренний жар и румянцем проступал на щеках.
После службы он пригласил меня в церковный дом на чай вместе с другими прихожанами. Улыбнулся:
– Вы из Москвы? Замечательно! Я серб, родился в Хорватии, учился на священника в Белграде. А это моя русская матушка, Катя, – он показал глазами в сторону женщины, хлопотавшей у стола.
Так я познакомился с отцом Николаем Чернокраком, и серафимовский приход сразу стал для меня своим. После службы все желающие приходили на чай, вскладчину накрывали длинный стол. За ним встречались и старые друзья, и незнакомые люди, каждое застолье становилось проповедью: мы созданы для общения, одиночество – это соблазн. Новичков звали приходить вновь, и они приходили. В неверующих пробуждалась вера, католики открывали для себя православие. К отцу Николаю тянулись русские эмигранты разных поколений, болгары, сербы, молдаване и другие беженцы из постсоветского мира – переломанные, потерявшие себя. На его приходе приживались даже заумные французы-философы. У него я нашёл то, что всегда искал, – убеждённое православие
и любовь к инославным, заменявшую книжный экуменизм. Глаза отца Николая то и дело вспыхивали в разговоре, но самые главные слова оставались в груди:– Радость моя…
Знакомство в Медоне
Продолжая свои паломничества, в одно из воскресений я приехал в городок Медон под Парижем. В Воскресенском храме осторожно подошёл к почти пустому клиросу, мне одобрительно кивнули. После службы ко мне подошли двое:
– Малинин Константин Кириллович, регент.
– Староста, Борис Владимирович Галицын. Пишется через «а», а не «о».
Поочерёдно пожали мне руку.
– Вы у нас впервые и сразу неплохо вписались в наш хор. Откуда вы? – прозвучал приветливый вопрос.
Я представился, привычной скороговоркой рассказал о себе, протянул заметку в «Новом времени» об ассоциации «Воскресение». Галицын пробежал её глазами, передал журнал регенту и прищурил глаза:
– Вы что-нибудь слышали о Европейской ассоциации Святого Владимира?
Я помотал головой:
– Ну, это понятно. В СССР о ней, наверное, только КГБ знает. Но для вас её деятельность может быть весьма важна.
Малинин вернул журнал, уважительно кивнул и тут же извинился:
– Такая интересная и неожиданная встреча! Жаль, я спешу. Приезжайте к нам следующее воскресенье. Обязательно!
– Если получится, – смиренно пожал я плечами.
Галицын махнул ему на прощанье и повернулся ко мне:
– Вы можете дать мне этот журнал? Я его кое-кому покажу. Дело вот в чём… Поехали ко мне домой, пообедаем и поговорим.
Разумеется, я согласился. Через четверть часа он познакомил меня с женой-арабкой, усадил за обеденный стол. Вместо закусок протянул несколько тоненьких бюллетеней размером в половину газетного листа: «L?Association Europeenne de Saint Vladimir».
– Посмотрите дома и всё поймёте. Скажу только, что возможности у нашей ассоциации весьма обширны. Я являюсь генеральным секретарем Исполнительного комитета, президент Ассоциации – князь Константин Мурузи, а почётный президент – глава Русского Императорского Дома Великий князь Владимир Кириллович. Наследник престола… – добавил Галицын отчётливо и многозначительно.
Во время обеда он слегка приобщил меня к эмигрантскому монархизму. Я не переставал удивляться и, вернувшись домой, тут же рассказал об этом знакомстве Филиппу и Брижит. Вместе мы принялись рассматривать этот франкоязычный бюллетень, каждому досталось по одному из выпусков.
На страницах третьего номера за апрель 1990 года не стихало эхо колоколов, прозвеневших на весь мир в дни Тысячелетия Крещения Руси. Неведомый Русский Императорский Дом стремился объединить аристократию Западной Европы, её религиозную и культурную элиту вокруг задач духовного возрождения России. Православие было призвано навсегда похоронить коммунизм, священство – разрушить тиранию компартии и возглавить народную жизнь. Я с удивлением узнал, что сразу после публикации 28 марта в «Литгазете» воззвания «О будущем наших храмов», апрельский выпуск бюллетеня за 1990 год открыло обращение Великого Князя Владимира Кирилловича о сборе средств на восстановление знаменитых церквей, разрушенных за годы большевизма. Чуть ниже помещалось письмо Митрополита Русской Зарубежной церкви Антония Женевского и Западноевропейского, в котором повторялась моя мысль: советские власти отдали верующим тысячи изуродованных храмов и сотни монастырей. Гонимая и обездоленная Русская Церковь не в состоянии не только восстановить, но и спасти от разрушения своё бесценное наследие.
Жан-Луи Кюртис, член Французской Академии, призывал атеистов и агностиков Запада также поддержать стремление русского народа к отнятой свободе совести. Президент Ассоциации Святого Владимира, князь Константин Мурузи, в передовице «Духовное обновление» восторгался тем, что 1 января 1990 года впервые после десятилетий террора зазвонили колокола собора Василия Блаженного на Красной площади. Он убеждал: русская молодёжь «с нашей помощью сможет восстановить оплот христианства и спасти Европу». Казалось несомненным, что эта цель сможет объединить русскую эмиграцию и народы Запада с православной Россией.