Бытие техники и сингулярность

Мыслители и футурологи могут быть горячими оптимистами в вопросе познания человека, как Р. Курцвейл, так и пессимистами, как Р. Пенроуз, но само допущение такого способа существования человека уже предусматривает технизацию индивида, фактически, утрату естественно-биологического статуса. Постчеловек становится одной из систем техносферы, противоречия между ним и техникой снимаются¹.

Итак, можно выделить два основных противоречия в традиции осмысления техники.

. С одной стороны, техника суть утилитарна. Громадное количество примеров подтверждает это, и значительная часть приведенных выше определений описывает технику как социальную систему или как инструмент общества. С другой стороны, человек сам по себе не является утилитарным инструментом, он единственный носитель разума, который обеспечивает существование техносферы, он более или менее уникальный заказчик, изготовитель, потребитель технических изделий. Совершенно ясно, что техника может быть внечеловеческой, потому вторая часть приведенных определений не содержит прямого упоминания о человеке.

Антропоцентричность в понимании техники – один из недостатков, не позволяющих нам понять ее такой, какой она может быть без человека. Сохранит ли свои «технические» качества ударопрочный электронный будильник, попавший в лапы шимпанзе? Очевидно, что в понимании обезьяны, по своим утилитарным свойствам он не будет отличаться от булыжника. Но ведь процессы внутри корпуса будут неизменны, стрелки за стеклом продолжат исправно показывать время! Кроме того, как быть с техникой – пока лишь гипотетической, – которая совершенно не нуждается в человеке и, более того, развивается без него [123]? Чем такие машины будут отличаться от топора?

Второй недостаток указанного подхода, ибо он скрывает роль ориентированной на себя эволюции техники, как было сказано выше, сводит ее к сиюминутному удовлетворению человеческих потребностей. И если на духе, говоря словами К. Маркса, лежит печать быть отягощенным материей, то на технике лежит проклятие быть связанной, отягощенной духом, сознанием, мышлением, которое и выражает идею ее развития. В любом техническом устройстве будто застыло, материализовалось человеческое сознание – ее идея. Без выяснения того, что такое «социальность техники», «субстрат техники» и т. п., понять сущность техники невозможно.

Эта способность техники выступать и как способ, и как объект достаточно давно известна. Даже принято различать материально-производственную и техническую деятельность. Материально-производственная деятельность – это производство материальных благ. С этой точки зрения техника – неотъемлемая сторона производительных сил общества [140, с. 192, с. 353–354, с. 381, с. 386]. Материальное производство характеризуется своим объектом и формами организации. Объектом материального производства является предмет труда, а одной из его форм – производственное предприятие. В этом случае техника выступает способом получения разнообразнейшей продукции. Когда речь идет о технике как о совокупности объектов, не служащих человеку но обладающих собственным бытием, есть смысл говорить о техническом познании и знании. В совокупности техническое познание и техническая практика составляют техническую деятельность, когда человек обслуживает технику, а не наоборот.

Философы в последние годы указывают на двойственный характер техники. Например, А.А. Воронин разделил собранные им определения техники на онтологические и антропоцентрические [39, с. 34–72]. Однако наиболее «простым», хотя и очевидно «паллиативным» способом решения указанного противоречия остается использование многокритериального подхода. Так А. Д. Дубовик предлагает ретроспективно оценивать развитие техники по следующей матрице:

«1) отношение к природе, характер взаимодействия человека и природы; 2) техника как определенный уровень исторически достигнутых знаний; 3) степень сложности техники как совокупности артефактов, направленных на удовлетворение различных материальных и духовных потребностей человека; 4) техника как совокупность операций (навыков, умений), реализуемых в определенных технологиях; 5) „общество-человек) или „социокультурное содержание эпохи“, т. е. социокультурные традиции общества, проявляющиеся в характере социального заказа на проектируемый объект» [70]. И как из этого списка определить, какие критерии в какую историческую эпоху считать первичными, определяющими, как сохранить целостное понимание техники?

. Вторая методологическая сложность в определении понятия техники – то, насколько широко можно толковать это понятие.

Инструментальное, утилитарное понимание техники, сведение ее к предметно-орудийной деятельности предельно узко, однако наиболее зримо.

Если понимать технику как создаваемые человеком системы – будь то жилой дом, симфонический оркестр, армия, – то неизбежно возникает второе значение, второй смысл, который вкладывают в них пользователи. Например, медицина. С одной стороны, это специфическая отрасль знаний, вполне определенная. С другой стороны, медицина невозможна без техники. И дело не только в скальпелях или рентгеновских аппаратах. Дело в общем подходе, в технологичности (как алгоритмизированности) врачебных процедур. Будь то европейская или традиционная китайская медицина, присутствуют набор диагнозов, критерии оценивания, возможные манипуляции и т. п. Уже в 1906 г. Эдуард фон Майер попытался рассмотреть технику в самом широком смысле [54, с. 30], считая ее явлением, пронизывающим всю человеческую культуру, а каждого человека видел техником².

Двойственное восприятие техники обсуждали неоднократно. Но здесь опять-таки необходимо различать способы преодоления узости предметно-орудийного подхода, которые используют мыслители. Например, в марксистской традиции технику трактуют расширительно благодаря социально-политическим последствиям прогресса. Требуют «говорить о „феномене техники“ т. е. о явлении, в значительной мере… ответственном за существенные изменения в человеческой жизни в плане социальном, биологическом, психологическом, гносеологическом?» [210, с. 85.]. Марксизм, однако же, столкнулся со своим собственными сложностями осмысления мира, и не зря М. Бубер рассматривает учение Маркса как антропологическую редукцию гегельянства: «Это значит, что он не думал дать новую картину мира, да и нужды в ней не было… Не новую модель мира, а новую модель общества, а точнее, модель нового пути, на котором человеческое общество достигнет совершенства, – вот что хотел дать Маркс человеку своей эпохи. На месте гегелевской идеи, или мирового разума, воцаряются человеческие производственные отношения, изменение которых вызывает изменение общества» [26, с. 180]. Можно учесть определенное предубеждение М. Бубера, как религиозного философа, по отношению к марксизму. Однако существует общая проблема вульгаризации марксизма, сведения его лишь к классовым противоречиям, социальной революции и т. п., что подразумевает превращение техники исключительно в инструмент на службе нового общества.

Попытки истолковать технически всю культуру человечества, просто объявив социум своего рода машиной, достаточно быстро сталкиваются с трудностями. Показательно отделение Г. Ф. Юнгером технических организаций от всех остальных: «Мы сможем исследовать средства, которые использует в этой борьбе техника, после того как познакомимся с ее отношением к другим организациям. Мы видим, как она подчиняет себе всю экономическую логику. Точно так же она поступает и с правовой организацией. Техника изменяет ее цель и сущность. Техник неизбежно отстаивает естественное право и выступает как противник исторической школы, так как техническое мышление может сочетаться только с естественноправовыми представлениями. Но и тут Техник старается подчинить логику естественного права технической логике, для этого он подменяет правовую норму технической нормой и, отвергая в ней качество специфически юридическое, изменяет как дальнейшее развитие права (lex ferenda), так и действующее право (lex lata), приводя их в соответствие с тем пониманием нормы, которое свойственно технике. Он механически уничтожает жизненную силу права, отменяя судейское убеждение (opinio necessitatis), дерогирующую силу обычного права, уходящую своими корнями в почву народной жизни» [278, с. 136–137].

Приведен обширный отрывок, но он показывает, что и судопроизводство, и государство оцениваются Г.Ф. Юнгером как вполне технические системы, которые раньше существовали по обычаю, силой вещей, скорее органически, чем механически, а теперь рационализируются, описываются понятными алгоритмами – и оттого теряют свои специфические качества. Но тут возникает важный вопрос: отчего система судопроизводства раньше не могла считаться технической? Ведь вопрос не в использовании компьютеров или отпечатков пальцев. Если взять в качестве образца римское право или же средневековый «Молот ведьм» – отчего юридические системы, построенные на их основе, не могут быть названы техническими? Может последовать возражение, что «Молот ведьм» построен на иррациональных допущениях, а шире – нет полного представления о сути используемых процессов. Однако технический процесс изготовления дамасских клинков в Средневековье не опирался на знание диаграммы «железо – углерод», на представление о легирующих добавках и т. п. Он опирался на обычай, примитивные представления об эксперименте, и потому крайне медленно совершенствовался. При желании его так же уверенно можно объявить основанным на «жизненной силе» кузнечных обычаев.

Если брать за основу первое значение техники – как «техне», умения, – то практически все человеческие навыки, системы норм и правил, ритуалы в той или иной степени можно принять в качестве технических: наложение краски на холст, техника игры на скрипке, подачи мяча, предоставления аргументов в суде и т. п. Сразу видно, что чисто герменевтических доводов – упоминания техники, технологичности в контексте тех или иных дисциплин – можно подобрать очень много.

Однако не только техника обладает этим свойством – быть обнаруженной во множестве, казалось бы, впрямую не относящихся к ней дисциплин. Если взять такое явление как игра, то И. Хейзинга рассмотрел всю человеческую культуру как частный случай игры [248], и проявления игры обнаружил как в судопроизводстве, так и в войне. Более того, животные и птицы любят игры не меньше людей, что ставит вопрос об универсальном, не антропоцентрическом характере игры.