Бывшие. Мне не больно

Женщина указывает пальцем на стол, и я ставлю туда пакет.

— Что ж, пойду я.

— Постой, — а голос у нее… мама…

Мурашки по рукам, и волосы на загривке шевелиться начинают. Сглатываю.

— Садись.

И я, как завороженная, сажусь. Наблюдаю за Кузьминичной, которая что-то колдует на кухне. Кидает травку в глиняную чашку, заливает ее кипятком.

Слежу за всем, как за фокусом, хотя по факту ничего необычного не происходит. Она просто хочет напоить меня чаем. Это. Просто. Чай.

Упускаю момент, когда Кузьминична оборачивается. Смотрит сквозь меня каким-то нечеловеческим взглядом, стеклянным. Белесые глаза сканируют что-то во мне, будто душу наизнанку выворачивают. Она крутит чашку в сморщенных руках и гипнотизирует… гипнотизирует… Из платка показывается седая прядь. Тонкими губами женщина дует на чашку, перебивая парящую струйку, а мне кажется, что она что-то нашептывает, хотя губы не двигаются. Шепот на каком-то ином уровне, словно из параллельной реальности.

И чудится мне, будто на улице птицы петь перестают, да и темнее становится, хотя солнце в зените. Будто замедляется все, и я вместе с этим миром.

Сердце так отчаянно бьется, что, кажется, этот гул слышит даже хозяйка дома. Горло схватывает спазмом. Это все от лукавого! Дура Светка, настращала меня. И я повторяю, как мантру: все порядке, мне не сделают больно.

Женщина сокращает расстояние между нами в два бесшумных шага и протягивает глиняную чашку, а я, завороженная, принимаю ледяными руками горячую посудину.

— Пей, — взгляд ее прожигает.

И я пью, не задавая вопросов. Жадными глотками, потому что от всей этой атмосферы горло сухое, будто за всю жизнь ни разу не знало воды. Вкус странный, с преобладанием горечи, совсем мало сладости. Жидкость попадает в тело, и сразу же разливается тепло внизу живота, даже спазмом сводит.

Сглатываю, со страхом глядя на Кузьминичну:

— Что вы мне дали?

— Отвар. Чтобы ночью не замерзла.

Что это я вижу?! Улыбку? Она реально улыбается. Совсем чуть-чуть, лишь уголками губ, но это улыбка. Надо валить.

— Спасибо, — встаю.

— Не спеши.

Берет со стола кувшин, в котором стоит красивый букет из полевых трав. Свежий, видно, что сорван совсем недавно. Кузьминична разбирает его на столе, задумчиво перекладывает веточки из стопки в стопку и приговаривает, не глядя на меня:

— Ромашка — чистота и верность. Василек — красота. Мальва — любовь. Тысячелистник — свобода.

Перевязывает пучок красной лентой, а мне вновь чудится шепот. Кузьминична протягивает мне букет.

— Вплетешь сегодня в венок.

— С-спасибо, — сглатываю.

Откуда она узнала про то, что мы с девочками собрались сегодня отправиться к пруду на празднование? Ворожея!

Ой, дурында! Наверняка она услышала, как я со Светкой говорила. Надумала, накрутила уже с три короба. Домой! Домо-о-ой! Сейчас же.

— До свидания.

Разворачиваюсь, чтобы сбежать из этого места. В дверях торможу, будто натыкаюсь на невидимую стену.

— Я буду ждать тебя, — мне в спину.

Меня? Куда? Зачем?

Оборачиваться ссыкотно, будто я не взрослая девка, а десятилетка, которая реально верит в чудищ! Именно поэтому я трусливо сбегаю, не в силах поборать страх.

А через пару часов мама принимается меня отчитывать:

— Вроде девка взрослая, а веришь в какую-то дребедень!

— Мам, да мы просто с девчонками повеселимся.

— Лучше б назад в город поехала да мужа нормального нашла, чем с деревенскими девками дурью маяться! — мама так демонстративно фыркает, что я, не сдерживаясь, закатываю глаза.

Нет, вот обязательно мне настроение портить? Господи, да мы просто костер с девчонками пожжем на берегу, сосиски пожарим да по стаканчику вина выпьем. Преступление — жесть.

— Ой! — бабуля упирает руки в боки. — Давно ль ты забыла, что сама девка деревенская?

Бабулю лучше не злить, да. Она вообще мировая, но раз в год, как говорится, и палка стреляет. Да так, что спасайся кто может.

— Я мужа никогда не искала по прудам да по речкам — и не собираюсь! — гордо.

— А вот лучше бы сходила хоть раз, сухоцвет свой в реку закинула! — мама ахает, а я зажимаю рот ладонью. — Может, кто путный бы нашелся и на старую деву!

— Мама!

— И не надо мне тут мамкать! Пилит, пилит, пилит! Господи, да когда ж у тебя силы-то пилить закончатся и ты своей жизнью займешься?!

— Вот не надо сейчас про мою личную жизнь! — срывается и уходит.

Тут же возвращается, ставит руки в боки и окидывает меня недовольно взглядом:

— Хочешь искать приключения на собственную задницу — валяй! Только знай: ни одной приличной девушки там сегодня не будет! Все шалашовки подзаборные, и ты такой же будешь, если пойдешь!

Открываю рот, не в силах как-то ответить на это. Обидой жгучей накрывает, что завыть в голос охота.

— Уж лучше шалашовка, которая любовь и ласку мужскую знает, чем как ты — каменный алтарь для поклонения! — бабулю тоже срывает.

Встает, повторяет позу мамы: руки в боки, глаза прищурены. А посреди всего этого я — в белом сарафане-ночнушке с букетиком Кузьминичны. И как их одних оставить? Поубивают друг друга ведь.

Вообще бабуля моя в сторону мамы при мне никогда выпадов таких не делала, сейчас то ли накипело, то ли меня стесняться перестали.

— Да ну вас! — мама, махнув рукой, уходит.

С грохотом закрывается дверь в ее спальню.

— И не хлопай мне тут дверьми! — летит вдогонку от бабули.

Хватаю ртом воздух, только сейчас понимая, что все это время реально не дышала. Бабушка рвано вздыхает и смотрит на меня с теплотой:

— Ты иди, Нюшенька. Повеселись там. А мать свою не слушай — она собственными руками свою жизнь запустила, а теперь виноватых ищет. Глупости все, что она говорит. Иди и не спеши обратно домой.

Буквально выталкивает меня из дома, поэтому мне ничего не остается, как отправиться к пруду. Тут уже собрались девчонки, начали разводить костер.

— Танюшка, привет! — машет рукой Света.

— Привет, девчонки.

Собралось нас прилично, человек двадцать. Все девчонки, отдавая дань традициям, нарядились в белые сарафаны. Кто-то фотографируется на помосте, кто-то нарезает фрукты, разливает вино. Одна играет на гитаре, несколько девчонок подпевают под музыку.

— Тань, иди на Купальное дерево повесь, — одна из девушек протягивает мне атласную ленту.