Бывшие. Я тебя отпускаю

Кажется, даже движение крови останавливается в моем организме.

— Нахрена, Леш?

Толстый психует.

— Слушай, тебе нас не понять! Ты начал тусить с Разиной, мы с пацанами позавидовали. Ну приврали немного.

— Фотографии? — спрашиваю ледяным голосом.

— Какие фото? — хмурится. — А… да фотошоп обычный, Ник. Нафига тебе все это ворошить надо? Ну поржали мы с пацанами немного. Ты нас вообще видел? Толпа задротов. Мы были обречены до тридцатника быть девственниками, а так обрели популярность. От Разиной ведь не убыло ничего. Она же вообще потом уехала, так что ей насрать было, кто там и что говорил за спиной.

Я настолько охуеваю от этого потока сознания, что до меня не сразу доходит истина: Ингу оклеветали самым отвратительным образом. Сделали мерзкие фото. Смеялись над ней. И я не вступился за нее… позволил всему этому случиться. Но самое страшное… она была беременна от меня. И я предложил убить собственного ребенка.

— Никит? — Леха смотрит на меня квадратными глазами, в которых плещется страх.

Не знаю, что он видит на моем лице. Я просто иду на толстого, пока тот не утыкается спиной в стену. Первый удар — в морду. Кровь расплескивается по белой рубашке, течет из носа яркой струей.

Толстый матерится, но я не слышу ничего.

Второй удар в объемный живот.

Бью его туда несколько раз. Не могу остановиться. Я в полнейшем хаосе. Не помню, чтобы кого-то с такой же силой ненавидел.

Останавливаюсь с трудом. Толстый стекает на землю и сплевывает кровь. Матерится, плачет, скулит.

— Ну и гнида ты, Леша. Жирная гнида.

Ухожу. Сажусь в тачку и опускаю взгляд на свои окровавленные руки. Если бы можно было отпиздить самого себя, я бы сделал это.

Какой же я мудак…

Глава 32

Никита

— Этот ребенок не мой. Я тебе не верю. Решай свои проблемы сама. Точка, — говорю я.

— Возможно, прямо сейчас ты делаешь самую большую ошибку в своей жизни.

Я вижу боль в ее глазах. Ее слишком много. У меня есть возможность успокоить Ингу, помочь ей. Просто быть рядом. Но вместо этого я намеренно топлю ее еще сильнее.

— Ошибку сделаешь ты. Если оставишь ребенка.

Сижу в тачке у нашего подъезда и курю. Одну за одной.

Руки стягивает от засохшей крови. Запястье жутко болит. Оно еще не до конца восстановилось после аварии. Но я ни грамма не жалею, что разобрался с Лешкой.

Если бы я мог сделать то же самое с собой — непременно сделал бы. Любое наказание для меня будет недостаточным.

Даже представить боюсь, что пережила Инга. Я не знаю точно, но, судя по тому что я вижу и слышу, отец больше не фигурирует в ее жизни. Она сама разорвала с ним связь или же он выгнал ее? О характере Арама Разина ходят легенды. Это жестокий и тяжелый человек.

Так что меня не удивит, если выяснится, что он выгнал дочь. Если бы только можно было отмотать время вспять, вернуться назад. Я бы ни за что в жизни не отпустил ее.

У меня тогда не было ничего. Ни денег, ни жилья, но я бы сделал что можно и нельзя, чтобы дать Инге и моему ребенку все. Целый мир. Мою безоговорочную любовь. Я бы был самым счастливым и сделал бы счастливыми их.

Вместо это я растоптал все, что было между нами. Сначала отрекся от нее, когда узнал, чья она дочь, и о ее репутации. Потом с моей подачи ее уволили, ну а после и вовсе верх низости — я предложил ей деньги за секс.

К горлу подкатывает тошнота.

Выкидываю сигарету в окно.

Нужно найти Разину, поговорить с ней, попытаться объясниться. Я плохо понимаю, что скажу. Потому что… ну что такое слова против всего того, что было? Такая маленькая капля, а чтобы наполнить этот сосуд доверия, потребуются годы. Нет, десятилетия.

Надо бы подняться к себе, но я не могу сдвинуться с места. Сижу в заведенной тачке и слепо смотрю перед собой. Хочется нажраться в хлам, но я не могу себе позволить этого.

Из-за пелены воспоминаний едва не пропускаю Ингу. Она идет к подъезду и копается в сумке. Выскакиваю из тачки и перехватываю Ингу за локоть.

Разина взвизгивает и замахивается на меня сумкой, но потом тормозит.

— Боже, Фадеев, ты в себе? Напугал.

Быстро моргает, смотрит на меня внимательно.

— Нет, Инга я не в себе, — говорю честно.

Она хмурится, бледнеет. Ее глаза начинают бегать, дыхание учащается.

— Что случилось, Никита? — видно, что она старается говорить спокойно, но у нее это получается очень плохо.

Нервно провожу пальцами по волосам, взъерошивая их. Руки предательски, ни разу не по-пацански, дрожат.

— Скажи, как ты смогла это пережить? — спрашиваю ее севшим голосом.

Инга прикладывает руку к груди и сжимает ворот куртки, будто пытается себя задушить.

— Пережить что? — с испугом.

Чуть сильнее сжимаю ее локоть.

— Эту потерю, — с силой зажмуриваюсь.

— Какую потерю?! — спрашивает истерично. — Никит, ты можешь по-человечески объяснить, что случилось?

Роняю голову, которая готова вот-вот взорваться от боли. Я слышу, как шумно дышит Инга, как гулко бьется ее сердце. Или это мое?

— Господи! — восклицает она и перехватывает мою руку. — Что у тебя с руками? Ты подрался? С кем?

Поднимаю голову и смотрю в красивые медовые глаза:

— Ты простишь меня когда-нибудь?

Инга пытается вырвать свою руку из моей хватки, хочет отступить. Но я не могу ее отпустить.

— Сегодня я узнал, что все то, чему я верил, — полная хрень, — говорю честно. — Когда мы были молоды, мне рассказывали о тебе так много. Боже… сколько было грязи.

Разина отшатывается, и я отпускаю ее. Растираю лицо руками. В глазах печет, сердце ноет.

— Я был таким мудаком, Инга. Поверил им. Поверил во всю эту грязь. Но что хуже — отправил тебя избавиться от ребенка.

Инга плачет, по ее лицу стекают ручьи слез, и она даже не пытается их стереть.

— Это ведь был мой ребенок, Инга? — спрашиваю сипло. — Да?

— У меня кроме тебя никого не было, Никита, — ее голос будто безжизненный. — Конечно, это твой ребенок.

— Прости меня, Инга, — я знаю, что мои слова не помогут. Ни ей, ни мне. — За то, что предал твою веру, за смерть нашего нерожденного малыша. — Инга всхлипывает и зажимает рот рукой. — За то, что я унижал тебя. За увольнение. Инга, прости. Прости, если сможешь.