Бывших не бывает

Священнику ничего не оставалось кроме как покориться да скрипеть зубами, пока обозный старшина обрабатывал ему пострадавшие седалище и внутреннюю сторону бёдер.

– Облачайте отца духовного взад! – торжественно распорядился Бурей, закончив лечение. – Сапоги не надевайте, а ноги закутайте. Сейчас жрать будем.

– Не хочу, – с трудом ворочая языком и из последних сил стараясь не провалиться в сон, отказался священник.

– Я те дам «не хочу»! – обозный старшина поднёс к носу пациента огромный волосатый кулак. – Мне тебя ещё отваром поить, а тот отвар на пустое брюхо тебе все потроха сожжёт. Разговаривать он тут мне будет!

Отец Меркурий счёл за лучшее не спорить.

Котелок с горячей кашей появился почти сразу же. Священник, собрав последние силы, попытался сесть.

– Лежи, хвороба! – лапища Бурея пресекла движение в самом зародыше. – На, лопай!

Перед носом отца Меркурия зависла ложка с дымящимся куском мяса в окружении разваренного пшена.

– Мне нельзя. Мясо. Я монах.

– Ну и леший с ним! – не оценил такой щепетильности Бурей. – Ты что думаешь, бог такой дурень, что не разберёт, когда можно, а когда нет?

– Не богохульствуй!

– Харитоша!

Ложка ворвалась в рот священника, едва не выбив зубы, и разгрузилась там. Отцу Меркурию пришлось проглотить, просто чтобы не задохнуться.

– Вот так! – удовлетворённо проурчал Бурей. – Надо – и насильно накормим. Мы всяких видали. Так что давай жуй – сам говорил, что болящему можно.

«Господи, прости мне грех сей!»

Священник покорно протянул руку и взял ложку.

– Хватит, – остановил через некоторое время обозный старшина. – Много не надо. Завтра наверстаешь. На-ка, глотни.

Перед носом отца Меркурия снова возникла баклага. Уже не с яблоневкой, а с каким-то донельзя горьким и тягучим зельем. Но делать нечего – пришлось пить.

– Раз, два, три, – считал глотки Бурей, – шесть, семь. Хорош! Смотри не блевани только! На, запей.

Вот теперь была яблоневка.

Полеченного, накормленного и слегка пьяного священника укутали в два тулупа, поудобнее устроили натруженную культю, а Бурей напоследок присел на корточки рядом с пациентом.

– Сейчас тут нодью [151] разложат, – обозный старшина ткнул пальцем в два уложенных друг на друга бревна. – Как огонь уйдет, сам не дёргайся – буди Харитошу. Он тебя за огнём перетащит. По нужде тоже его тормоши. Понял?

151

Нодья – долгогорящий, а точнее, тлеющий костер, который чаще всего используется для ночевки в лесу без укрытия в зимнее время года.

– Спаси тебя Бог, добрый христианин, – искренне и смущённо поблагодарил священник. – Я понял тебя. Прости, что доставил тебе и твоим людям столько хлопот.

Если допустить невероятное – что Бурей может смущаться, то он смутился.

– Не на чем! – Обозный старшина скорчил зверскую рожу. – Дрыхни давай! Завтра чтобы мне козликом скакал!

Отец Меркурий хотел что-то сказать, но сон взял своё.

* * *

Проснулся священник от причин вполне естественных. Хорошо, что предусмотрительный Бурей оставил Харитошу в помощь отцу Меркурию, чтобы тот не трудил намятую за день культю. Словом, справились.

От нодьи шло ровное тепло, мохнатые тулупы перекрыли холоду все пути – спи, человече, набирайся сил – день завтра будет не легче. Однако отставному хилиарху, несмотря на зверскую усталость, не спалось. Есть у походного сна такое странное свойство: еле дотащишь ноги до ночлега, через силу поставишь лагерь, сготовишь и проглотишь немудрёное походное варево, доберёшься до своей лежанки, и тут тебя по темечку мягкой дубиной тюк… И тишина…

Это первый сон, и валит он человека быстро. Но ежели проснулся ты, не важно отчего, то вот так сразу уснуть не получится: то мышцы перетруженные болят, то камень или шишка в бок впивается, то комары пищат премерзостно, то ещё чего-нибудь. Не спешит второй сон овладеть человеком и долго держит его на тонкой границе между сном и явью…

Вот и отец Меркурий пребывал в такой сладостной дрёме, когда вроде и спишь и не спишь, и всё слышишь. А послушать было чего. Ночью мороз начал жать, и оттого стража и костровые менялись часто. А человек такая скотина, что вроде и не надо, а всё равно словом перекинется. Да ещё мороз подслушивать помогает. Есть у морозной ночи такое свойство: ближних слыхать хорошо, а дальних ещё лучше.

– Ты, Лаврух, не боись, – донеслось до священника на пределе слышимости, – выручим Михайлу. Не таков Фролухин сын и твой племяш, чтобы задарма пропасть. Отобъются, если дуром не подставятся. А они не подставятся – нюхнули уже войны-то. И Егорка с ними, да не один, а с десятком, а они мастаки хитровывернуто воевать. Это в поле десяток на десяток мы их стопчем, а в селе али в лесу – ну его к бесу.

– Так-то оно так, – отец Меркурий узнал голос Лавра, – да всё одно душа болит. Если в крепком месте – отобьются, а если на голом подловили? Ладно, спать давай, нам ещё под утро на стражу.

– Давай…

Священник впал в странное состояние раздвоённого сознания: одна его часть крепко спала, иногда постанывая во сне от переутомления, а другая всё слышала, всё подмечала и анализировала подмеченное холодно и отстранённо.

«Итак, десяток декарха Глеба верит в счастливую звезду поднадзорного. И выручать его идёт на полном серьёзе и с надеждой выручить. Для них это семейное дело и долг чести – спасти сына бывшего командира, погибшего в бою, и племянника сослуживца. Да большинство из них, надо думать, качало Михаила на ноге и играло с ним в «козу», когда наш юный кентарх был ещё младенцем. И это хорошо. Кстати, в боевых качествах роариев Михаила они не сомневаются – ратник не просто утешал Лавра, а верил в собственные слова.

Чу! Что там ещё?»

– Доскакался, соколик, – в голосе говорившего слышалась злая усмешка. – Ну так сколько верёвочке ни виться, а конец всё одно будет.

– И то на пользу, – священник узнал голос десятника Фомы. – Выручить воеводского внучка, само собой, попытаемся – говно, да своё, родное. Только пока до нас весть шла, да пока мы туда дойдём – это дня четыре пройдёт, как его убивать собрались. Он, не отнять, сопляк везучий, но за четыре дня даже эти неумехи заболотные сотней два десятка сопляков на ремни порежут. И я си-и-ильно удивлюсь, ежели так не будет…

– Верно говоришь, десятник, – тихо и солидно вклинился третий голос. – Миньку, конечно, жалко. Малость. Но за него разочтёмся – сделаем землю за Болотом пусту. Заболотные нам не ровня, да и сопляки сколько-то их побьют, а остальных раздавим. И вот тогда…

«А ведь я его исповедывал… Голос знакомый… Но убей – не могу вспомнить, кто это».

– Мечами разживёмся, доспехами, холопами, рухлядью, – принялся мечтательно перечислять первый. – Богатые они там, аж удивительно. А ратники говённые. Словом, спаси тя Бог, сотник Михайла Фролыч…

– Это да-а… Помню, как на сходе за те мечи за грудки друг друга рвали. Корней с присными, почитай, все себе загребли. Лучшим мечникам, тьфу! Голытьбе всякой! Теперь-то пыху посбавят.

– А ну, цыц! – шёпотом прикрикнул Фома. – Спать всем! Завтра в бой. И послезавтра тоже. И пока всё Заболотье не разорим, не до сна будет.

«Так, этим не столько пограбить, сколько раздавить эпарха Кирилла. Понимают, что гибель внука его подкосит… Но грабить хотят, аж потные ладошки зудят. А ведь в этом десятке одни богатеи.