Ц-5

— Понял! — заулыбался министр обороны.

— Ну, раз понял… Не забыл еще, как Никитка говаривал, вождю подражая? Наши цели определены, задачи поставлены. За работу, товарищ Устинов!

Москва, Курский вокзал.

Тот же день, ближе к обеду

Поезд со стихавшим воем вынырнул на свет, и мимо окон замельтешили толстые канеллюрованные колонны.

— Станция «Курская», — разнесся гулкий женский голос.

— Выходим? — Настя таращила глаза в манере провинциалочки.

— Угу…

Я шагнул на перрон, и сестричка тут же взяла меня за руку, словно по детской привычке — старший братик не даст потеряться…

— Что, не хочется уезжать?

Настенька подумала.

— Да как-то… — затянула она. — Непонятно как-то. И жалко уезжать, и уже по дому соскучилась немножечко… А теперь у нас еще один дом! Старый забудется постепенно, туда вселятся другие люди, он станет чужим… И я его тоже буду жалеть.

Я легонько сжал девичьи пальцы, транслируя понимание.

Толпа вынесла нас на «уровень моря», и я победно улыбнулся — впереди не маячила коробчатая, несуразная громада «Атриума», этого монумента в честь капиталистической революции.

Там, в недалеком будущем, торгашеский центр застил знакомую волнистую крышу Курского, затмевая сам вокзал, как бы убирая его на задворки, а площадь ужимая до тесного проезда. В этом сквозило нечто нагловато-купеческое, нахрапистое, возвращающее ко временам Кабанихи и деревенских хитрованов-кулаков.

А ныне Курский представал во всей своей красе, и это как-то успокаивало, давало слабину натянутым нервам.

У вокзала кучковалось целое стадо оливково-желтых такси, сплошь «Волги» с шашечками. Особняком стояли два красных угловатых «Икаруса». Народу хватало, но, пробившись сквозь толпы встречающих и провожающих, я с радостью убедился, что очередь к кассам невелика — опыт прежних лет уверенно занял руководящее место.

«Могу даже инструкцию написать для попаданцев: как спрашивать крайнего, как проходить без очереди (самый простой вариант: «Мне только спросить!»), как ориентироваться, запоминая стоящих впереди и занявших за тобой…»

Выстояв минут десять, я протянул кассирше двадцать пять рублей — красные десятки и синюю пятерку.

— Два до Харькова, пожалуйста.

Кассирша — седая толстая бабуся — живенько все оформила, продвинув мне сиреневые билеты да рубль сдачи.

— Поезд отправляется ровно в девять вечера.

— Спасибо.

Все, теперь я спокоен: билеты в одном кармане, деньги в другом — и целый день впереди, чтобы прикупить в столице того, чего не найдешь в глубинке.

— Это мы только вечером? — тараторила Настя. — А мама успеет проводить?

— Успеет…

— А копун?

— Почему не копуша? — улыбнулся я, пальцами гладя висок — голова побаливала. К перемене погоды, наверное.

— Это мама у нас копуша, а папа — копун!

От Настиного щебета меня отвлекла сценка из вокзальной жизни. Вальяжный мужчина неожиданно вскочил с дивана и тревожно оглядел зал ожидания.

— Товарищи! — воскликнул он. — Чьи это вещи? Товарищи, кто забыл чемодан?

— Ой, мой это, мой! — подхватилась девушка в простенькой синтетической шубке. — Ой, спасибо!

А я шагал к дверям с табличкой «Выход в город», и улыбался.

Только в СССР все — товарищи. Ни в одной другой стране не существует той взаимовыручки, всеобщей поддержки, ставшей для нас правилом жизни. Необязательно, чтобы тебя кому-то представили, как на Западе — ты можешь спокойно подойти к любому незнакомцу и заговорить с ним, попросить о чем-то, даже о ночлеге. С самим такое приключилось однажды, в восемьдесят втором, в Москве. Пришлось двое суток ночевать на вокзале, а на третий день, где-то под вечер, я подошел к «теплой» компании, выпивавшей в скверике неподалеку от станции метро — друзья обмывали звездочки новоиспеченного майора. Парни, говорю, нельзя ли у вас переночевать? Мочи нет! Да не вопрос, отвечают. Меня приютил… как ни странно, не помню имени, знаю только, что он работал осветителем в областном театре кукол. Сначала благодетель повез меня к себе домой, но в метро передумал, и мы поехали к его любовнице. Там я и переночевал.

Не уверен, что в Москве образца 2018 года возможно подобное — вирус индивидуализма, занесенный демократизаторами, поразил «новую историческую общность — советский народ».

Я усмехнулся. Ничего, наработаем иммунитет. Вирусная инфекция долго лечится, легче бациллоносителей передавить, чтобы не портили «атмосферу социального оптимизма»!

— Ну, что, Анастасия? — бодро вылетело из меня. — По магазинам?

— По магазинам! — радостно поддержала сестричка.

[1] После «Рассвет» зачем-то перекрестили в «Энергию».

Глава 2

Западный Бейрут, Фахани.

Вторник, 20 января. Полуденный намаз

Арафат нервничал с самого утра, и никак не мог найти успокоения. Впрочем, тревога поселилась в нем месяцем ранее, когда в Вене ликвидировали Карлоса. Смерть Шакала прозвучала первым звоночком.

Изощренное чутье профессионального революционера дало подсказку, и Ясир ночью оставил свою квартиру, переехав в «операционную» — командный бункер ООП в квартале Фахани. Вокруг сплошь мусульмане — свои, не выдадут. А в двух шагах — лес пиний, зеленый пояс Бейрута. Уйти — легче легкого.

Но как же тут уйдешь? Как бросишь всё дело?

Тысячи и тысячи бойцов… Лагеря беженцев… Склады, забитые гранатометами, пушками, даже старыми танками из Румынии…

Арафат криво усмехнулся. Конечно, с миллиардом долларов на счетах скроешься, где угодно, но… Разве это жизнь? Пищеварить, трахаться — и знать, что израильские собаки победили? Ни. За. Что.

— Абу-Аммар![1]

Расслышав томный голос зама по военным вопросам, Ясир поморщился. В последние недели Абу-Джихад вызывал в нем приливы раздражения. Из Иордании их выперли, скоро и ливанцы попросят удалиться. Еще и Хабаш в затылок дышит, клятый «красный доктор»…[2] А о победах что-то не слыхать!

— Я здесь! — неохотно отозвался Арафат, выходя из-за толстой квадратной колонны. Бетонный потолок нависал, ощутимо давя на психику. Весь огромный подземный гараж тонул во тьме, лишь стрежневой проезд виднелся в скудном свете голых лампочек, горящих в полнакала.

Абу-Джихад Халил Ибрагим аль-Вазир, шествующий навстречу, сверкнул голливудской улыбкой. Изящного сложения, с элегантными локонами на голове, заместитель председателя ООП куда больше напоминал «ночного ковбоя», мальчика по вызову, чем сурового воина. За спиной зама сопел вечно потный Имад Лугние по прозвищу Гиена, в обнимку со своим любимым «калашниковым».