Царь-кукла

— Нас интересует более раннее время, когда он еще обожал покрасоваться, устраивал праздники и считался бонвиваном, — перешел к сути Штыков. — Мы стали искать, и оказалось, что еще в 2006 году в архивах Российской национальной библиотеки в Петербурге случайно нашлась тетрадь в кожаной обложке с золотой монограммой «АА», дневник великого князя, который он вел почти всю жизнь!

По ходу своего рассказа Михаил Африканович столкнулся с дилеммой, ошибка в разрешении которой грозила испортить все впечатление. Дело в том, что про тетрадь и все остальное он выяснил сам, и теперь первым его порывом было начинать каждую фразу с местоимения «Я» (к тому же за «я» платили на двести долларов больше, чем за «мы»). И все же благоразумие взяло верх: лучше всего за годы службы он усвоил, что коллективный результат куда весомее индивидуального достижения. Поэтому он остановился на множественном числе, иногда вообще сбиваясь на третье лицо и называя себя «наши специалисты».

Впрочем, «наши специалисты» поработали неплохо. Для начала Штыков прочитал всю тетрадь, из которой немало узнал о характерах породистых лошадей и родовитых барышень, но ни слова про Репина и портрет. Ничего удивительного, если князь платил не своими деньгами, то вряд ли доверил бы это даже дневнику. Однако в глаза бросалась одна деталь: он вел его почти полвека, но неожиданно за год до смерти перестал. Сначала Штыков решил, что произошло это по причине депрессии, но потом догадался, что как раз она и побуждает многих писать. Более того, потратив на что-то большую часть жизни, люди обычно уже не в силах остановиться. Писатель Чуковский вел дневник семьдесят лет и последнюю запись сделал в агонии.

Тогда Штыков вернулся в архив и в конце концов нашел то, что искал.

— Документ вряд ли можно назвать продолжением дневника, он больше похож на исповедь, но главное — благодаря ему мы узнали, что Алексей Александрович действительно собирался подарить племяннику портреты его четырех дочерей! Однако война сделала затею неуместной. А после и сам князь впал в немилость. В итоге был написан один-единственный портрет, великой княжны Ольги, старшей дочери, но и тот не был востребован да так и остался у художника. Конечно, на всякий случай мы изучили все ее известные изображения.

Штыков снова полез в карман и достал несколько фотографий.

— Ошибки быть не может — это она!

— Что ж, Михаил Африканович, хорошая работа, поздравляю! — Не глядя на фотографии, Жуковский похлопал его по плечу. — Это действительно интересная новость!

Штыков бросил на собеседника настороженный взгляд: человек, получающий пятьсот долларов в час, знал, что следует за такой похвалой.

— Но, — не разочаровал его Жуковский, — мы так и не выяснили главного — что это за матрешка и что с нею стало. Я ведь об этом вас просил?

7

В начале июня в Москве как всегда похолодало, и начальника ДЕЗа Пантелеймона Никаноровича Капралову пришлось звать к себе в кабинет. Сперва, правда, вместо него пришла Шахноза и прочитала лекцию об озеленении придомовых территорий. Пользуясь случаем, Капралов пытался разузнать про футбольного фаната и его отца, но ничего нового не услышал. В другой день, к досаде «Луки Романыча», явился профессор и битый час перечислял наглядные приметы скорого экономического кризиса. Психиатру повезло лишь с третьей попытки.

С Пантелеймоном Никаноровичем он уже раньше встречался, а потому сразу узнал одному ему свойственную живость речи, пожалуй, даже излишнюю беглость, по причине которой тот часто проглатывал окончания слов, словно его речевой аппарат не поспевал за мыслительным. В представлении Капралова это было весьма нехарактерно для управляющего коммунальным хозяйством или другого типичного муниципального начальника, обычно предпочитающих помалкивать. Впрочем, Пантелеймон Никанорович не был типичным муниципальным начальником.

— Хоть убейте, не понимаю, чего вам далась эта Шахноза и почему я должен рассказывать, что о ней думаю, — говорил Пантелеймон Никанорович, сидя в кресле и положив руки ладошками на колени, как детсадовец. — Да ничего я о ней не думаю! У меня таких Шахноз в подчинении тыща штук. Все они смирные, проблем с ними нет. Сидят по подвалам, зеленый чай пьют. Чего еще желать? А строгость — так это для профилактики. Я с ними со всеми строг. Но ведь и справедлив!

Капралов, в белом медицинском халате, заинтересованно поглядывал на Пантелеймона Никаноровича и время от времени что-то писал специальным врачебным почерком в большую тетрадь, лежащую у него на коленях. Однако от писателя сегодня в нем не было и следа, обычная рутинная встреча врача с пациентом.

Последние недели прошли для писателя Капралова совершенно бесплодно: обострившийся на Пасху творческий кризис лишь углублялся. Вопреки желаемому, идеи в его голове возникали одна безумнее другой. Ежедневно исписывая по нескольку страниц в картах пациентов, он все чаще с мрачной горечью признавался себе, что так и останется пишущим психиатром, но не станет писателем. «Если настоящей музе и суждено меня посетить, — думал он, глядя на Пантелеймона Никаноровича, — то это будет Мельпомена, муза трагедии, и придет она не на страницы моего несуществующего романа, а прямо в мою жизнь!»

— Как вы думаете, что вы делаете в этом кабинете? — ласково спросил он.

Ладошки начальника ДЕЗа на долю секунды сжались легкой судорогой.

— Что я здесь делаю? Да наверняка она вам нажаловалась из-за какой-то фигни, а вы будете изображать голубя мира. Что тут еще может быть, всегда одно и то же!

— Нет, Пантелеймон Никанорович, вопрос звучит не совсем так: не зачем я вас сегодня пригласил, а почему вы вообще в этом кабинете. Вы ведь знаете, кто я и где вы находитесь. Давайте говорить начистоту. Вы хотите, чтобы я вас уважал и относился к вам серьезно. Так помогите мне — будьте откровенны. Вы образованны, умны. Могли выбрать любое занятие. Зачем же было становиться именно коммунальщиком? Все знают об их репутации. Какой вам от этого прок?

— На что вы намекаете?

— Разве я намекаю? Если мне что-то нужно, я спрашиваю прямо, потому что хочу получить прямые ответы.

Капралов тут же мысленно ущипнул себя за ляжку и с раскаянием подумал, что Пантелеймон Никанорович вовсе не виноват в его настроении. Вообще говоря, работа психиатром научила его сдержанности, и даже в разговоре с самим собой он обычно бывал деликатен.

— Вы ведь сами выбрали, — продолжил он примирительно, — вот мне бы и хотелось узнать, почему.

Однако Пантелеймон Никанорович не заметил смущения врача: привычка смотреть внутрь себя весьма сужала угол его зрения.

— Слушайте, доктор, ну причем здесь это? Вот вы представьте, что я молодой менеджер, в ладно сидящем на спортивной фигуре недорогом костюме, с айпэдом и прогрессивными взглядами. Либерал! Но и при этом осторожный, с оглядкой, не безнадежный либерал. Честный! Или считаете, что такой никогда не пойдет заведовать ДЕЗом? Вам нужен Александр Иванович Корейко в кургузом пиджаке и с миллионами в чемодане? А я, между тем, вижу себя именно антиподом Александра Ивановича!