Царь Сиона

Одним из таких домов была гостиница «Розы» в улице святого Эгидия. Хозяйка этой гостиницы, госпожа Вернеке, поручила заботу о посетителях одному из своих родственников, а сама устроилась в верхнем этаже; она была уже старуха, болезненная и тяжелая на подъем.

Обыкновенно жизнь таких одиноких вдов проходит без особенных радостей, но госпожа Вернеке была всегда весела и довольна своей судьбой. Веселый нрав каким она отличалась в молодости, не покидал ее и теперь; правда, ноги служили ей плоховато, но зато язык отличался большой подвижностью; у нее сохранился также и прежний прямой, открытый и твердый характер. Оттого-то приятельницы и не переставали навещать ее, а ее хорошенькая внучка Анжела, дочь живописца, самое дорогое, что ей осталось на старости лет, часто и охотно забегала к веселой бабушке, умевшей рассказывать так много интересного про старину.

Посещения Анжелы доставляли старухе самое большое удовольствие после посещения ее духовника и друга, господина Германа Зибинга, состоявшего теперь кустосом в богоугодном заведении святого Маврикия. Хозяйка «Роз» была уверена, что господин Зибинг, как руководитель на пути в Царствие Небесное, стоит превыше всех людей. Что касается Анжелы, то эта цветущая девушка, очень похожая на свою мать и нисколько не похожая на отца, унаследовала всю ту любовь, которую питала в свое время госпожа Вернеке к своей младшей и рано умершей дочери. Кроме того, Анжела была единственным звеном, которое еще, до известной степени, привязывало бабушку к ее зятю, живописцу Людгеру. Прямодушная старуха никогда не была особенно расположена к художнику, она никогда не мирилась с его причудами и странностями. Она хвалила его только за два качества: за то, что он — отец Анжелы и за то, что он не женился во второй раз.

Об этом она и говорила как раз поздно вечером в день Рождества, когда Анжела, стоя перед ее креслом у окна светелки, так нежно держала в своих ручках ее ожиревшие руки и так ласково смотрела в ее глаза хотя уже немножко выцветшие от старости, но все еще живые и блестящие:

— Он хорошо сделал, внучка, что не привел к тебе мачехи, — говорила добрая бабушка. — Но теперь, милая моя овечка, скоро надо будет устроить тебя иначе. Конечно, ты очень еще молода; но ты уже выросла настолько, что тебе неудобно оставаться в холостом хозяйстве твоего отца. Если бы он был как все, — куда бы ни шло; но ведь он частенько и сам говорит и делает, и своим новым приятелям и подмастерьям позволяет у себя в доме говорить и делать такие вещи, которые ничему путному не научат благонравную девушку. Да вот хотя бы та страшная божба, к которой он теперь так привык как ворона к воровству. Мне говорили тоже, что он, кажется, понемножку становится еретиком. А это все тебе совсем не годится.

Анжела печально кивнула головкой и сказала:

— Милая бабушка, вы не совсем неправы, хотя дело уж вовсе не так плохо, как люди говорят. Вы давно знаете, что отец горяч; но, все-таки, он человек очень хороший. Я недавно слышала, как он выругал одного нищего раз десять подряд, и тут же, когда сердце отошло, отдал ему все деньги.

— Так ведут себя только очень неумные люди. Всему свое время.

— Что же делать, бабушка? Ведь переделать его мы не можем, и приходится с этим мириться. А что касается заблуждений, о которых мы говорили, то, конечно, я с грустью вижу, что к нам повадились ходить люди, не особенно надежные по части веры. Есть между ними и открытые лютеране. Только отец дал мне слово, что он никогда и ни за что не отступит от истинной веры.

— Ох, уж эти обещания легкомысленных людей! Эти беспутные пташки любят перемены, шатаются, что былинка по ветру, сегодня во всю глотку поют обедню, а завтра начинают гнусить еретические песни.

— Так скажите же, что мне делать? Ведь не станете же вы требовать, чтобы я ушла от отца?

— А все-таки придется это сделать, моя милая, когда-нибудь. Покраснела? Ничего, это украшает девушку. Подыщи-ка себе хорошего женишка! В такое смутное время, как теперь, хороший муж — необходимая опора для женщины, истинное благословение Божие. А придут времена и еще хуже, верно тебе говорю. И чем же поможет тебе в этой общей буре твой отец, который сам плывет по течению, как легкая соломинка?

Анжела смущенно рассматривала львиные головы на спинке бабушкиного кресла и, наконец, рассеянно сказала.

— Я еще так молода… Вы это говорите не всерьез… Я никого не знаю, кто бы мне нравился…

Эти последние слова она произнесла чуть слышно.

— Женихи будут, — сказала, улыбаясь госпожа Вернеке. — Да я и сама знаю очень хороших молодых людей, которые готовы за тебя посвататься: вот, например, молодой Керкеринг, что служит в Гамбурге по торговой части и скоро вернется сюда; а сын мельника, Илья Редевард, — получил в наследство целых три мельницы… И еще одного могу назвать, только, чур, по секрету Генрих Меннеман, суконщик, родственник старика Меннемана, ревностный католик; у него прекраснейший дом в Юденфельдском квартале, и его уж выбрали членом по пивной части в городской совет, да он сам отказался. Ну, дочурка! Что скажешь?

Анжела несколько капризно отвечала:

— Керкеринга я не знаю, мельника не хочу, а пивному советнику уже сорок лет.

— Ну, так что ж! В самой, значит, поре, — сказала хозяйка «Роз». — Мужчина в цвете лет, а ты всего девятнадцатилетняя обезьянка — и уж туда же, рассуждаешь! Так мельник тебе не годится, а купца ты не хочешь просто потому, что не знаешь его. Ах, ты, избалованная девочка! Совсем отцовское упрямство! А впрочем, нет, твоя мать была еще упрямее, а то никогда не быть бы ей за господином Людгером. А вот заносчивостью ты вышла совсем в отца: с тех пор, как живешь на рынке, стала настоящей «арочной» барышней [28] . Нам подавай в женихи рыцаря или, по крайней мере, знатного патриция! Ну, да ты, Бог даст, еще одумаешься!

28

В те времена дома на рынке принадлежали именитейшим горожанам. В нижних этажах были галереи с арками (Bogen). Их обитательниц и называли «Bogenfraulein» и «Bogenjugfern».

— Вы не так поняли меня, — отвечала огорченная девушка. — Я совсем не чванная девчонка и скорей пойду в монастырь, чем выйду за какого-нибудь волостного старшину.

Бабушка собиралась похвалить ее за это, но тут явились ожидаемые гости: несколько приятельниц госпожи Вернеке, замужних женщин, молодых и постарше, потом — несколько девиц, бывших когда-то в школе вместе с Анжелой. Все они надумали устроить рождественскую пирушку.

Анжеле пришлось быть хозяйкой, вместо бабушки, — и она сейчас же побежала накрывать на стол, распорядиться в кухне, налить вина в серебряные кувшины. Гости разместились широким кругом около восседавшей на своем кресле бабушки; большинство из них были давнишние приятельницы хозяйки; меньшинство — такие, которых неудобно было не пригласить.

Самые почетные гостьи заняли места поближе к хозяйке. Здесь была дама с длинным и неподвижным, но честным лицом, супруга богатого сукноторговца Книппердоллинга; рядом с ней села Анна, ее дочь от первого брака, на розовом личике которой можно было прочесть столько же легкомыслия, сколько на лице матери тайных забот. Дальше поместились: мужественная кузнечиха Маргарита Гунекенс, жена зажиточного ткача Лизбета Дрейер; ее племянница Гилла, задумчивая, красивая девица с мечтательным взором; кожевница Сталоховен, дочь хозяйки, такая же толстая, но малоподвижная; богомольная старая дева Мета Михельсен, знающая все городские новости и самая злоязычная сплетница. Наконец, было еще несколько незначительных дам-соседок, присутствие которых в обществе никому не мешало, потому что они сидели большей частью молча и лишь изредка решались сказать «да» или «нет». После всех явилась еще очень молодая и очень привлекательная дама, которую, по ее величественности и непринужденным манерам, можно было принять за дворянку: это была супруга Рейнера Гардервика, человека, которого половина города считала богачом, а другая половина — разорившимся, и которого, в сущности, все терпеть не могли. В лице красивой Елизаветы видно было много решительности и вместе с тем много доброты; ее сумрачный лоб, заставлявший многих подозревать скрытую досаду и представлявший какое-то смешанное отражение упорства и страдания, делал ее еще более привлекательной.

Сначала, как водится поговорили о погоде, потом речь зашла о празднике. Тут Мета принялась рассказывать о том, что провозглашали поутру со своих кафедр лютеранские проповедники.

— Ересь, — возбужденно говорила она, — становится с каждым днем бесстыднее. Безбожник Роттман не постыдился даже в сегодняшний праздник проповедовать своим приверженцам и глупому стаду, что крещение детей не только бесполезно, но даже преступно и грешно!

Хозяйка «Роз» перекрестилась и сказала:

— Да, да, скоро придет время, о котором уже были знамения и чудеса. Те из вас, кто помнит 17-й год, согласятся со мной. Я хорошо помню, словно это было вчера, — так ясно стоит перед моими глазами страшное небесное знамение, которое видно было в январе того года в ясное утро. Над городом стояло три солнца, и все три были пронзены большими кровавыми мечами.

— Да, мы это хорошо помним! — воскликнуло большинство женщин. — И разве не подтвердились эти знамения ужасными событиями? — продолжала госпожа Вернеке. — Откуда же пошли эти пагубные войны с крестьянами в обширной немецкой земле, эта резня и истребление многих дворянских фамилий? А виттенбергская ересь, разве не с того самого времени началась она? А эта позорная шайка иконоборцев, разве не с тех же пор стала она опустошать бедные церкви, предвещая грехи еще горше нынешних?

Из строгих глаз госпожи Книппердоллинг полились слезы. Мета Михельсен со злорадством обратила на это внимание своих приятельниц. Госпожа Вернеке сейчас же обратилась к плачущей и стала ее утешать: