Царь Сиона

— Ну, не плачь, бедняжка! Надейся на благость Создателя, который отвратит твоего мужа от его печальных заблуждений! Мои слова к тебе не относились: ведь всем известно, что ты ходишь слушать еретические проповеди только по принуждению твоего муженька, а в душе всегда была и есть добрая католичка.

Госпожи Дрейер, Тунекенс и Гардервик окружили плачущую и тоже стали ее успокаивать. Она скоро оправилась и с благодарностью пожимала руки своим утешительницам, в особенности же красивой Елизавете.

Между тем госпожа Стальховен спокойно продолжала начатую беседу:

— О трех солнцах и о кровавых мечах я забыла: а вот английский пот мне хорошо памятен. Матерь Божия! Как мерли-то люди, — словно мухи осенью! Мой «покойник» вышел из дому здоровым и свежим, а принесли его назад мертвым или полумертвым! И он все потел, все потел и только что я его укутала, чтобы ему пропотеть хорошенько, «Гертруда!» — вскрикнул он в последний раз — и отдал Богу душу.

Госпожа Тунекенс сказала:

— Ведь английский пот, это — чума, а чума — смерть. Божье наказание. За грехи Господь и наказывал. Нет, а что вы скажете о хвостатой звезде, что нынче ночью протянула свой хвост над мюнетерской землей?

— Это мне муж объяснил, — сказала госпожа Дрейер. — Ведь мой муж умеет рассказывать про звезды. Эта звезда, если я не перепутала слов мужа, находилась под созвездием Льва, под его грудью, под звездой, которую зовут Василиском. Ну, а лев для нашей страны всегда означает несчастье; все же это явление значит, что на Мюнстер нападет чужой король с войском и станет жечь, убивать и грабить.

— Мой муж толковал, что это — епископ, который как раз в ту пору начал вооружаться, — скромно заметила Книппердоллинг.

— Конечно, епископа мы еще не знаем, — промолвила госпожа Вернске. А при нынешних обстоятельствах и у него нет особенной охоты нас узнать. Но все-таки нам он не чужой: ведь он — ленный господин нашего города. И всем нам духовный отец, ибо он, по обычаю, избран кафедральным капитулом и утвержден святым отцом в Риме.

— А должно быть, он строг и очень гневается на наших мятежников и лютеран, — вздохнула госпожа Стальховен.

— Да как же ему и не гневаться-то. Господи! — воскликнула госпожа Тунекенс. — С каким же это епископом так поступали? Он нам приказывает прогнать еретиков, а мы не исполняем; он повелевает нам покориться, а мы и ухом не ведем! Да вот я бедная женщина, а право, и у меня не хватило бы такого долготерпения как у графа Вальдека. Созывал он и сеймы постойте сколько, бишь, их было? — Один в Вольбеке, другой — в Дюльмене… посылал посольство сюда, в Мюнстер. А что толку? Мы просто издеваемся над этим добрым епископом, а зло все растет. Черт знает, откуда что берется, — только ересь так идет вперед, словно чума. У меня уж полсотни приятельниц перебежало к проповедникам. Конечно, многие делают это только из страха…

— Ну, разумеется, — со вздохом, вполголоса сказала госпожа Книппердоллинг.

— А между тем, — прибавила хозяйка, — дела идут все хуже да хуже. Храмы Божии осквернены, кафедральный капитул разогнан…

— Священники изгнаны, монастыри терпят притеснения и разрушаются, — жаловалась Мета Михельсен.

— Другой теперь совет, другие цеховые старшины, — сказала госпожа Дрейер. — Деревни разграблены нашими же людьми, наши стада и пастухи захвачены епископом!

— В правоверном женском монастыре появилось двое лютеранских проповедников, — прибавила госпожа Стальковен, — собирают деньги на уплату лжеучителям!

— А какова наглость жен Северия и Лертинга! — горячо воскликнула Мета. — Ведь они сами собирают деньги для этих вааловых жрецов! А этот Роттман раздает, в виде причастия, кусочки белого хлеба, а потом подносит каждому чашу, полную вина, — пей, сколько хочешь!

— Он носит хлеб с собой, в своих широких рукавах, — сказала госпожа Дрейер. — Оттого-то все мальчишки в городе и прозвали его булочником.

Все, кроме Хиллы, рассмеялись; даже и госпожа Книппердоллинг пришла в веселое настроение от дальнейших рассказов о том, как Роттман еще более упростил причащение (крошит на блюдо хлеб да обливает вином — бери всякий, сколько хочешь); как он всякую ночь напивается и вместе со своими товарищами оскверняет освященный хлеб. Передавались и разные другие рассказы, изобретенные и распространяемые ненавистниками реформы.

— А знаете, — вдруг сказала Мета. — Ведь синдик [29] Фигер приказал долго жить!

— Умер? — вскричали все разом.

— Как есть умер; в Эмсе его и похоронили, — продолжала Мета. — Об этом много болтают: говорят, он захлебнулся в купальне.

— Он застал жену с милым другом, и, говорят, это был Роттман, — прибавила госпожа Тунекенс.

— Богобоязненный муж, — насмешливо прибавила Мета. — Что же? Одно к одному. Говорят, жена сунула бедного, хилого синдика головой в воду и держала так, пока он не захлебнулся.

29

Синдиком называется всякий уполномоченный какой-либо корпорации для управления ее делами.

Между присутствующими пробежал ропот негодования; только Анна улыбнулась, да Хилла, занятая своими мыслями, не приняла никакого участия в общей беседе.

— Говорят, она выйдет за Роттмана! — закончила Мета.

Ропот стал еще громче.

— Господи помилуй! — со вздохом сказала хозяйка. — Коли уж и священники станут жениться, значит, скоро свету конец! Этакого бесстыдства еще не бывало у нас!

— Епископ нас уж не помилует, — продолжала госпожа Тунекенс. — Беда нам! В городке Тельгтэ, всего за милю от нас он собирал сейм с множеством вооруженного народа.

Госпожа Книппердоллинг покачала головой. Хозяйка наклонилась к ней и спросила:

— Разве на новом сейме в Тельгтэ опять шла речь о мире и соглашении?

— Да, конечно: но я боюсь…

— Потому что… Но ты меня не выдашь, милая Вернеке?

— Да нет же, нет, говори скорее, в чем дело?

— Ну так вот: я немножко слышала, что говорилось об этом у нас в доме… Ведь к мужу приходят все главари. Только он мне ничего не говорит. Так вот, я слышала что они что-то замышляют против самого епископа…

— Не прикажете ли, гостьи дорогие? — воскликнула Анжела, отворяя боковую дверь, за которой виден был красиво убранный стол, покрытый красными и белыми скатертями.

Хозяйка «Роз» постаралась показать, что она — женщина зажиточная: закуска была простая, но подана, словно в княжеском доме. Богатая посуда казалась вдвое великолепнее от яркого блеска свечей; тут было и серебро, в которое гостьи могли хоть смотреться, и покрытые блюда самой тонкой дельфтской работы, и подносы из черного дерева и слоновой кости, и венецианские кубки с позолоченными шлемами и львиными лапами. Здесь были собраны редкостные произведения голландского искусства наряду с вещами, придуманными причудливой фантазией итальянских мастеров и перенесенные купцами с берегов Адриатического моря в холодную северную страну, чтобы служить доказательством благополучия мюнстерских горожан. И в самом деле, в Мюнстере многие дома имели подобную утварь, и даже роскошь была здесь далеко не редкостью. За столом было оставлено, справа от хозяйки одно пустое место.

— Я поджидаю моего почтенного духовника, кустоса Зибинга, — сказала старуха.

— Все уселись на места, указанные госпожой Вернеке. В начале ужина все закусывали соленой рыбой и рассольником со специями, для возбуждения аппетита, и разговор не вязался. Но когда красная скатерть была снята с белой — на столе появились любимые блюда гостей: яйца в разных видах, сладости, печенья, аппетитно зажаренный гусь и барашек из миндаля и сахара — лучшее украшение стола, без которого праздничный обед был бы не полон, языки вдруг развязались.