Царь Сиона

Огромная комната походила на лавку старьевщика и на столовую, на портняжную мастерскую и на беспорядочную танцевальную залу. Обвешанная мишурой и всевозможными украшениями, она тем не менее производила жалкое впечатление; тысячи благоуханий наполняли воздух, но при всем том он был отвратителен. Во всем проглядывала случайная роскошь, прикрывавшая самый ужасный беспорядок; ценность украшений и высокомерие обитательниц составляли резкую противоположность с сутолокой будничных занятий и ребяческого времяпрепровождения. Зала во всякую минуту была разубрана и готова к неожиданному посещению неограниченного властелина; но властелин, очевидно, не внушал женщинам ни почтения, ни уважения; это был развратный тиран, требовавший, правда, повиновения, но не скромности, достоинства, порядка.

Так, подобно тому, как послы епископа застали на царском троне заснувшего шута, теперь на парадном кресле первой царицы лежала пестрая кошка с котятами. Легкомысленная Анна Книппердоллинг, сидя на своем месте, любовалась своими украшениями и драгоценными камнями. Мария Гекер с несколькими девушками кроила придворное платье; Елизавета Бюшодус со своей прислужницей шила тонкие рубашки из распоротых престольных покровов. Две сестры, Анна и Катерина Авервет, одна легкомысленнее другой, играли в карты и при каждом проигрыше мазали друг друга сажей. Марта Гангесбеке, Катарина Милинг и Елизавета Дреггер, неприлично подняв юбки, танцевали под звуки небольшого скрипевшего органа, за которым, напоминая странствующего музыканта, сидел Александр Бушодук, истопник и скороход царских жен. Одинокая и необщительная Маргарита Гроль, заснув над веретеном, храпела теперь на своем стуле. Анна Киппенбройк, уже в ночном туалете, расчесывала перед зеркалом свои темные волосы, напевая мелодию танца, которую играл Бушодук; тут же на полу беспорядочно валялось ее придворное платье. Анна Лауренц, Анжела Керкеринг и Христина Роден с бутербродами и стаканами в руках, украшенных бесчисленными кольцами, стояли вокруг старой сводни и знахарки Кнуппер, занятой в эту минуту вырезанием мозолей у неповоротливой Модерсон. Кнуппер без умолку болтала, предсказывала кому счастье, кому деньги, и многим рождение принцев и принцесс, рассказывала сказки и истории о привидениях, но не забывала о пиве и ветчине, стоявших тут же на столе, рядом с лютней, которой мастерски владела дочь мясника, а также чаркой, которую накануне разносила Дивара.

В зале не было ни Дивары, ни Елизаветы Вандтшерер Тем непринужденнее веселились остальные, не стесняемые в эту минуту серьезностью и красотой этих двух женщин Все канделябры в зале были зажжены круглые лампы стоявшие перед высокими резными стульями царских жен, распространяли ровный и мягкий свет и только по временам вспыхивали от дуновения вечернего ветерка, проникавшего в комнату сквозь решетки и занавесы открытых окон. Развешанные по стенам платья и вуали развевались, словно военные знамена, над этим соломоновским гаремом; ветер время от времени приподнимал зеленые венки украшавшие стоявшую посреди залы колонну. Венки эти обрамляли повешенную на колонне доску, на которой стояли имена всех царских жен. Привешенный тут же на шелковом шнурке грифель служил для того, чтобы отмечать ту из женщин, на долю которой выпадало счастье служить царю сейчас…

Внезапное появление в зале Яна положило конец танцам, но не прервало всех остальных занятий. Танцевавшие женщины, тяжело дыша, окружили царя и, кто с любопытством, кто с глубоким равнодушием, закидали его вопросами об исходе пожара и о приказах своего повелителя.

Не удостаивая их ответом, Ян мрачно спросил:

— Где Дивара, где Вандтшерер?

На это Модерсон с усмешкой ответила: — Одна устала, другая нездорова. Они удалились в свои кельи. С Елизаветой что-то неладно, — прибавила Кнуппер, искривляя свое лицо в ужасную гримасу. — Я уже говорила, что необходимо пустить ей кровь. Она замышляет недоброе.

Царь схватил лампу и направился к двери, которая вела к кельям. Взоры всех обратились за ним, одни со злорадством, другие с ревностью. На многих лицах появилось выражение затаенной злобы, иные тихонько перешептывались между собой. Вдруг Ян остановился перед колонной с привешенной к ней таблицей: все замолчали, улыбки мгновенно исчезли со всех лиц. Пожав плечами, Бокельсон пошел дальше, и все лица вновь просветлели. У дверей царь обернулся назад.

— Бросьте музыку и свои шумные танцы! — сказал он со злобой. — Сложите карты… Мало вам того, что вы играете и танцуете, между тем как всем детям Израиля запрещены хороводы и пляски? Не злоупотребляйте своей свободой, когда в доме лежит умирающая. Погасите огни, я требую, чтобы водворилась строжайшая тишина.

С этими словами он вышел из комнаты, а женщины с удивлением переглянулись между собой.

— Умирающая? Анжела? Дело зашло уже так далеко? Дешево отделались обе! — шептали они друг другу и тотчас же послали Бушодука справиться о состоянии больной.

— Она не проживет больше двух дней, говорит врач! — шепотом доложил скороход, на цыпочках вернувшись в залу.

После этого царские жены весело погасили свечи и разошлись по своим кельям.

Бокельсон между тем стоял уже в келье Елизаветы. Скрестив на груди руки, сидела она за своим столом и неподвижно смотрела на пламя свечи. Бокельсон подошел к ней с угрожающим видом и гневно спросил:

— Ты все еще не опомнилась, безумная женщина? Ты продолжаешь настаивать на своем неповиновении.

Молча, с холодным презрением, взглянула на него Елизавета. Теряя самообладание, он продолжал:

— Твое каменное сердце не знает даже ревности? Ты спокойно смотришь на то, как в этот дом вступает другая, более молодая и более красивая невеста, — а между тем тебе стоило сказать только одно слово, чтобы удалить соперницу.

— Ты говоришь о невесте смерти, жестокий, — гордо ответила Елизавета. — Ангел скорее умрет, чем отдастся в объятия дьявола. Анжела не может быть моей соперницей в этом доме, и я никогда не произнесу того слова, которое могло бы ее удалить. Она сумеет умереть, и меня тоже не испугает смерть!..

Легкая дрожь пробежала по всему телу царя. Наполовину отвернувшись от Елизаветы, задыхаясь от ярости, он тихо сказал:

— Ты будешь мне сопротивляться до тех пор, пока… пока не лопнет мое терпение? Твое упрямство противоестественно. Тебя не сломили даже смерть твоего отца, смерть твоего мужа, однако в их бледных лицах ты могла прочесть свою участь. Заметь же себе: ты умрешь, как только выздоровеет Анжела, если по-прежнему будешь упорствовать в своем сопротивлении. Если же Анжела умрет, то час ее смерти будет и твоим последним часом, если ты не согласишься заменить мне покойную. Пожав плечами, Елизавета коротко ответила:

— Позови Ниланда.

— А если, не говоря уже о том оскорблении, которое ты наносишь мне, отвергая мою любовь, — если я уже теперь имею право позвать палача? Сбрось с себя маску лицемерия, несчастная! Ты думаешь, я не видел, как ты болтала сегодня на победном пиру с юнкером Шейфортом, как он увивался за тобой, нашептывал тебе на ухо и пожирал тебя глазами, когда ты говорила с другими?

— Ты ошибаешься. Ян Бокельсон! — с едкой усмешкой ответила Елизавета. Болтовня юнкера не имеет ничего общего с тем отвращением, которое я питаю к тебе. Притом же он говорил обо всем, кроме любви! — прибавила хитрая женщина. — Со вчерашнего дня ему известно, как ты поступаешь со своими соперниками… Прочь, прочь с твоими окровавленными руками, коронованный палач, — воскликнула Елизавета, защищаясь от наступавшего на нее Яна.

Шорох у дверей кельи заставил Яна обернуться. На него смотрели горевшие гневом глаза первой царицы, подслушавшей весь разговор. В следующую же минуту она исчезла. Сделав угрожающий жест по отношению к Елизавете, Ян немедленно последовал за первой царицей.

Дивара бросилась в свою комнату, и Ян застал ее там у колыбели ребенка. Словно разъяренная львица, набросилась она на него:

— Чего тебе надо, несчастный? Тебя отвергнет всякая женщина, у которой в груди бьется честное сердце. Чего ты ищешь у этого невинного ребенка, — ты, раб своих страстей? Отчего ты не устраиваешь факельного шествия, как подобает царю, который женится? Почему ты не приказал мне явиться на твой свадебный пир? Твоя невеста могла бы омыться в моих слезах, ты мог бы упиться моими вздохами! Но — не правда ли? Ты помнишь, что благословением этому новому богопротивному союзу послужит мое мщение? Ты замечаешь, что мое проклятие превращает твое брачное ложе в одр смерти?… Вот тебе награда за твои грехи!

Ян, которого подобные речи обыкновенно приводили в неистовую ярость — чего и добивалась Дивара, — теперь спокойно выслушал упреки и, потрясенный, опустился, как бледное привидение, на лежавшие рядом с колыбелью подушки и склонил голову на грудь.

Слабость, овладевшая диким тираном, несколько утишила злобу Дивары, и она, борясь со слезами, продолжала:

— Что обещал ты мне и что исполнил! На твоей совести лежит погибель моей души. Я была верной женой, ты соблазнил меня; я была религиозна, ты отнял у меня мою веру; в моем сердце было место для сострадания, ты сделал меня жестокой и высокомерной. Я продала свою душу за твою любовь, и как ты обманул меня! Ты, обманывающий всех, ты не был откровенен даже со своей женой! О, небесный Отец пошлет нам тяжкое наказание, и это наказание согласно словам писания падет и на голову этого невинного существа, которое спит здесь, как ангел, среди порока и греха.