Царёв город

дверь. Ирина глянула в глаза мужа, ужаснулась. Они были округлены, и в них плескалась злость, какую не раз она видела у царя Ивана. Федор поднял посох над головой и, потрясая им, заплакал:

— Блудня! Блудня! И ты иди вон. Я-то тебе верил, любил больше, чем себя, а ты...

— Опомнись, государь! — Годунов подошел к Федору, хотел его подвести к креслу, но царь крикнул:

— Изыди, сводник! Не тронь меня, поганый!

— Да неужто ты меня к Спиридону приложить мог, Феденька? — Ирина тоже заплакала. — Уж сколько раз клевета сия меж нами, не задев, проходила. Разве я...

— Невестушка прынцева. При живом-то муже, а? Вы бы сперва схоронили меня, а потом бы уж и сватов слали.

— Кому ты поверил, государь! — Годунов силой усадил Федора. — Какие сваты, какие сводни?

— Жену мою за прынца Ганса составал ты, Вельзевул черный!

— Андрюшка — лжец, еще и не то мог сказать.

— А толмач это сватовство толмачил. Вот на этом самом месте клялся в том он...

— Погоди, государь! — Борис выскочил за дверь, велел догнать Шуйского и толмача и вернуть немедля. Возвратившись, задыхаясь, он проговорил: — Вот... сейчас... мы их... спросим, вот спросим.

Вскорости два стрельца ввели под руки Заборовского.

— А князь?

— Ушел, не дался князь. Мы и не посмели...

— Ладно, идите. А ты, Янко, скажи, когда я тебя сва* тать посылал и кого?

— Ты не посылал, да я и не сватал.

— Что же ты, аспид, только что тут врал?!—царь вскочил с кресла, подбежал к перепуганному Заборовскому.— Или я ослышался?!

— Сватали другие... Я только толмачил?

— Кто другие? — Годунов задал вопрос нерешительно, с хрипотцой.

— Имен они мне не сказали.

— Ну и ну! — голос Бориса окреп. — Как же ты, толмач государева приказа, с какими-то проходимцами поехал в Вену?

— Да не поехал я, Борис Федорович. Я уж в Вене был, уж домой собирался уезжать, вдруг посылают из дворца: «Королева-де послов не понимает, надо перетолмачить». Я пришел, они с королем уже говорили по-немецки сносно. Клянусь честью, послов я этих в Москве видывал, но поименно не знал. А они, ссылаясь на тебя, Борис Федорович, матушку-государыню за принца Ганса сватали.

— Видишь, государь, до чего недруги мои дошли. За моей спиной каких-то пройдох послали, чтобы единым махом убрать меня, жену твою, да и тебя. Но, видит бог, я весь Посольский приказ подниму, сам в Вену съезжу, но узнаю, кто и кем туда был послан. А ты, государь, успокойся.

Ирина подошла к царю, обняла его, а он, как капризный ребенок, воскликнул:

— А что он тебе на ухо шепчет, словно девке какой!

Убери его, Борис!

— Федя, родной мой! Ты же сам просил его медведя для забавы поймать. Вот он мне и шепнул, что зверина готова.

— Отчего тайно, на ушко?

— Чтобы Борис не слышал. Знаешь, он такие забавы зело не любит.

А Годунов сурово добавил:

— Спирьку уберу сегодня же. Обнаглел совсем. Да и дядю его пора долой.

Конечно же, никто в это утро, как и в последующие дни, об указе для Ноготкова не вспомнил.

I

Пока шло лето, пока было тепло, ногайцы жили спокойно, привычно, Черт-те чем питались, коней своих кормили травой, ветками, даже мхом, спали, где застанет ночь, и мурза Аталык об этом мало заботился. Но когда начались дожди, холода, когда кони всю траву вокруг Ярандаевых земель выглодали, начался ропот. Пришел сотник Аббас к Аталыку:

— Ты знаешь, премудрый мурза, наши люди всю жизнь войной живут, а мы больше года на подножном корму топчемся. Воины твои сюда за добычей пришли, а им скоро покрышки от седел жевать придется. Уйдут они от нас. У Демерджи тоже ватажники бунтуют. Мы не посылаем их никуда, грабить не отпускаем, они уж желуди начали жрать. Уж разбегаются понемногу, и атаману их не удержать.

— Я бы давно войну начал, но я знака от хана жду. Мы в один раз начать должны. Он из Крыма, я из лесов. Да и черемисы еще не собраны.

— Тамга властителей Гиреев, да сохранит ее аллах вечно, переходит от одного хана к другому иногда трижды в год. Мы сидим, знака ждем, а хана того, может быть, уже нету. На троне другой сидит...

— Один я этот край не удержу, Аббас! Русских я смогу выгнать, но если царь пошлет сорок тысяч, меня тут раздавят/

— Верно, могучий. Но зачем бо'лыиую войну, начинать? Вот стало тебе известно — русские заложили крепость. Им ведь надо помешать стены возводить. Давай малый байрам им устроим, крепость за одну ночь захватим, удерживать ее не будем. Все там спалим, разломаем, обозы пограбим, может, пушки отнимем и на рассвете — айда!

— Ты уж один раз так «айда!» кричал? Еще три раза нам с тобой крикнуть осталось. Войска у нас мало, храбрый мой Аббас.

— Дай мне русскую ватагу, дай четыре сотни джигитов, и я разрушу недостроенные стены, привезу русский обоз и пушки.

— Говори, что надумал?

— Я ватажников вперед пущу. Через реку, прямо на стены.

— Лед молодой еще, не выдержит. Утопят их русские всех до одного.

— Не жалко, пусть топят. Они долго в воде барахтаться будут, пока их со стен русские добьют. Я две сотни в обход слева пошлю, две сотни справа сам поведу. Русские, я знаю, в темноте воевать не умеют, они пока глаза протирать будут, я уж свое дело сделаю.

— Ладно. Бери Демерджи, бери четыре сотни. Но если снова на засаду нарвешься — живым не возвращайся.

— Засады не будет. Никто кроме нас двоих об этом не знает.

— Ватажникам можно и не говорить, но Ярандаю сказать придется.

— Зачем?

’— Твоя задумка большой изъян имеет. Демерджи не дурак. Он знает, что лед еще слабый. Он на лед не пойдет, да еще ночью. Он назад убежит, в лесу рассеется. Но если мы Ярандая сзади пошлем, да с ним сот пять охотников со стрелою, тут Демерджи поймет — надо лезть в воду.

— Ярандаю верить можно?

— Он не меньше тебя русских пограбить хочет. Жаден, как волк. Когда думаешь начинать?

— В следующую субботу — на воскресение. Русские в этот день в бане моются, чарку пьют, спят крепко.

— В субботу, так в субботу.

Ярандай раньше сладким речам мурзы верил, сваей мечте тоже верил. Думал, приведет мурза четыре тысячи, поднимутся все черемисы, хан со стороны Волги ударит— не устоять царю. Тогда не только земли Оно Морко, но все междуречье его будет, мурзой станет Ярандай, Аталык — ханом Казани, а то и Крыма, будет. Ах, какие были мечты. Сладкие мечты.

Теперь лоб у Ярандая поостыл. Одну тысячу Аталык погубил, и, казалось, жалеет об этой потере больше Ярандай, чем мурза. Сейчас у Аталыка тут пятьсот ропчущих конников всего, тысячи, которые на Каме и на Волге, он не зовет, от хана вестей давно нет. А русские на Чыкме город строят, на Топкаевом месте город строят, в Казани полки держат, в Нижнем городе рати стоят, во Свияжске войск полно. Так, пожалуй, просчитаться можно. Мурза, как весенний снег, вскочит в седло — и нет ногайцев. Вот тогда Топкай на него аркан наденет и к русскому князю приведет. А у того разговор короткий.