Царские врата
Шрифт:
–Иди, дочь моя. – Обнял и перекрестил ее одними глазами. – Празднуй Воскресение со всеми. Сейчас Пасхальная Литургия начнется. А мне еще вон бабушек исповедать. Прости.
Она сама не поняла, как это у нее получилось. Опять упала на колени. Обхватила руками ноги, колени священника – и припала головой к его ногам, и ниже наклонилась, и поцеловала ноги его, смешно торчащие из-под праздничной, Пасхальной ризы сапоги, и пуховый платок сполз с ее затылка ей на плечи, и простоволосой она стала, волосы раскидались по щекам, по плечам, и радостные рыданья сотрясли всю ее, как грозой и молнией сотрясается
Повернулась. Расправила плечи. Пошла вольно, гордо.
Священник смотрел ей в спину: другая.
Другой человек.
–Вот ты и родилась на свет Божий, – прошептал.
Алена отошла от исповедального аналоя. Огляделась.
Повернулась лицом к Царским Вратам. Спину легко, прямо держала.
Она стояла рядом с большой иконой, затянутой квадратной льдиной стекла. Седобородый, со светлыми серыми сапфирами глаз, горбатый старик внимательно, как на приеме врач, оглядывал ее с иконы.
Горели, чуть потрескивая, тонкие коричневые свечи. Пламя, золотые птичьи клювы. Свечи тоже птицы, вспорхнут и улетят.
Спрашивала себя: легче тебе стало, когда призналась?
Молчало невесомое сердце. Привыкло молчать.
Вокруг Алены кверху поднималась музыка. Пели красивые голоса. Ходили люди в золотых и черных одеждах. А она слышала выстрелы, видела кровь на спинах и берцах солдат, злое смуглое лицо с золотой в ухе серьгой.
Все дальше, дальше. Все тише, тише.
Алена не знала, что старец на иконе был Серафим Саровский, преподобный, чудотворец.
Она поглядела вперед, где в круглых подставках пылали сладко пахнущие медом свечки. Язычки пламени над восковыми ножками взлетали, оранжевые стрекозиные крылья.
Свечи целовали огненными губами огромную, как темно-кровавый ковер, икону, водруженную аккурат напротив Царских Врат.
Алена всмотрелась. Очень темная икона, такая старая, веками прокопченная. Лик на ней невозможно различить.
Мать. Держит ребенка на руках.
Мрачное коричневое лицо сосредоточилось в вечном молчании.
Во мраке смуглого лица блестели лишь синие белки громадных глаз.
«Глаза громадные, величиной с ладонь. У людей таких не бывает. Они все видят. А меня они – видят?»
В саже, в сгущении тьмы, в слоях смертной, скорбной земли белым облаком, сошедшим с широкого неба, пролетел надо лбом Ее белый плат. А над платом – короной восстал, яхонтами живыми воссиял круглый, как железное колесо, тяжкий нимб.
Тяжела корона мира. Страшна. Высока.
И ребенок так горестно смотрит. Он знает, что умрет.
А она… Она знает, что Он умрет – и воскреснет.
–Чудотворная… Чимеевская… – выдохнул восторженный старческий, хриплый голос сзади Алены. – Недельку погостит… и обратно в Сибирь увезут.
Храм весь внезапно вспыхнул, озарился веселым, ликующим светом.
Будто сто ангелов влетело и у каждого в руках горело по свече.
–Благословенно Царство Отца и Сына и Святаго Духа, ныне и присно и во веки веков…
Священник, возгласивший это зычно, празднично, почти весело, на весь огромный храм, видел: Алена, стоявшая у иконы батюшки Серафима,
вся потянулась к преподобному, как старая корявая ветка по весне, почуявшая ветер с реки и великое солнце.–Аминь, – умиленно, протяжно выпел хор, и эхо звучащей паузой дрожаще повисло в полумгле.
Литургия началась.
– Миром Господу помолимся…
–Господи, помилуй…
–О свышнем мире и спасении душ наших Господу помолимся… О мире всего мира, благостоянии святых Божиих церквей и соединении всех – Господу помолимся…
Алену кто-то приподнял над землей.
Она не знала, живая ли она или уже ангел.
Тяжесть, упавшая с нее, стремительно уносилась прочь. Летела далеко, низко под ней.
Ее грех – черная земля, улетавшая под крылом от нее навсегда.
На всю жизнь.
«И на всю смерть», – подумала она, а священник, румяный, вспотевший, стоял, как капитан на палубе, перед всей полной народа церковью, и выпевал, басил на весь придел, подо всем широким куполом:
–О богохранимой стране нашей, властех и воинстве ея Господу помолимся!
Алена вздрогнула.
«Так вот что такое страна. Это когда за нее в церкви молятся. Вот что такое армия. Воинство, да, это воинство. Я была там не воинство. Не воин. Я была – наемная побрякушка. Теперь я свободна. Свободна».
Она подняла руку и воткнула жесткую щепоть в лоб, в грудную кость, в плечо, в другое. Выстрел в лоб. Выстрел в грудь. И в плечо. И еще.
Вот ты себя и расстреляла светом.
И воскресла в свете.
Теперь будь навсегда в свете! Ничего не бойся!
–О граде сем, всяком граде, стране и верою живущих в них Господу помолимся…
«Град, город мой милый! Я ненавидела тебя, я удрала от тебя и бросила тебя. И я вернулась к тебе. Вернулась к тебе с сыном на руках. И ты, град мой, сына моего вырастил, воспитал. Как низко я кланяюсь тебе, стоящий на холодных горах, на ветрах! Кремлям твоим! Людям твоим! Реке твоей…»
–О плавающих, путешествующих, недугующих, страждущих… плененных… и о спасении их – Господу помолимся-а-а-а…
«Господи! Спаси всех, кто плывет по широкой реке моей! Спаси странствующих! Спаси болящих всех, сынка моего спаси, чтобы горькая хвороба не вернулась к нему, навек покинула его! Спаси тех, кто там, на всех войнах людских, в плену, в темницах… в кровавых грязных ямах… в сараях, ледяных и голодных, с пучком соломы вместо одеяла… Выведи их на волю! Выведи, как вывел Ты меня!»
–О избавитися нам от всякия скорби, гнева и нужды Господу помолимся…
Алена стояла и смотрела в черные глаза с синими опаловыми белками Богородицы Чимеевской.
Божия Матерь, как после долгой разлуки, глядела на нее.
«У меня нет на свете матери. Я сирота. Будь мне Мать, Пречистая».
А священник пел, уже не громко-победно – нежно, будто один в храме был, а не перед народом:
–Благослови, душе моя, Господа и не забывай всех воздаяний Его! Очищающаго вся беззакония твоя, исцеляющаго вся недуги твоя… Избавляющаго от истления живот твой, венчающаго тя милостию и щедротами! Исполняющаго во благих желание твое: обновится яко орля юность твоя…