Царские врата
Шрифт:
«Обновится яко орля… Орля – что такое? Орел, что ли? Он летит над горами… летит в вышине – под звездами – и обновляется? Молодеет, живет тысячу жизней? Но разве я так могу? Я могла погибнуть на войне тысячу раз. Я выжила. Зачем? Для чего? Куда я пойду? Куда полечу? Куда полетит орлица, свежими новыми крылами взмахнув? На хищную добычу – или солнечными крыльями людей и зверей благословлять?»
–Человек – яко трава дние его… яко цвет сельный, тако оцветет. Яко дух пройде в нем, и не будет… и не познает ктому места своего. Милость же Господня от века и до века на боящихся Его!
«На боящихся Его, – повторяла
Не чувствовала ног. Парила в воздухе храма, как фигура в нише, на фреске, летящая рядом с ней, ступнями идущая по снежным облакам.
–Распныйся же, Христе Боже, смертию смерть поправый!
«Они тоже убили Его. Они могли Его расстрелять, тогда же уже были лук и стрелы; могли закопать, похоронить заживо; могли отдать на съедение зверям; могли навязать на ноги камень и утопить. Но они отчего-то распяли Его. А Он взял и воскрес. Воскрес! А я? Ведь я тоже воскресла! Здесь! Сейчас!»
Богородица Чимеевская проблеснула густо-синими белками.
Алене почудилось: к ней голову повернула.
«Почему Он воскрес? Для чего? Для кого? Для учеников? Для матери, которую любил? Для всех людей? И что это такое – быть Богом живым?»
Повеяло сквозняком. Ветер распахнул зарешеченную створку окна, и с улицы потянуло мятным холодком и речным ветром, послышались остро-пронзительные визги голодных чаек. Чайки летали над крышами, вымаливали у людей хлеба.
По спине Алены потекли огненные искры. Ей показалось – ее волосы под платком сейчас вспыхнут, подожгутся. Ее лицо пылало.
Священник видел, как она преобразилась. Он волновался.
Такое превращение, изменение всех человеческих составов он наблюдал в храме впервые. Люди менялись, радовались после исповеди; люди просветлялись на литургии; но чтобы безумная грешница умерла и вновь родилась – этому он впервые был свидетелем.
«Она не просто родилась. Она воскресла», – наконец понял он, и у него тоже горячим светлым волненьем приподняло волосы на лбу.
«Дух Святой, это Дух Святой сошел…»
–Во Царствии Твоем помяни нас, Господи, егда приидешь во Царствии Твоем… Блажени нищии духом, ибо тех есть Царствие Небесное. Блажени плачущии, яко тии утешатся…
Слезы быстро текли по лицу Алены, пересекали ее улыбку, стекали на подбородок.
–Блажени кротцыи, яко тии наследят землю.
«Блаженство кроткой быть отныне. Не воевать. Не соблазняться о чужом. Слушать тишину. Слушать, как ходят звезды в небе. Простите мне все, кого я убила! Вы звездами давно стали. И я под вами ночами хожу… сплю в постели своей, а вы – кругами по черному небу ходите…»
–Блажени алчущии и жаждущии правды, яко тии насытятся…
Алена закусила губу. Правда!
Одни лгут и говорят: это правда.
Другие правду предъявляют, но им не верят.
И Господу не верили, когда Он говорил: Я – Господь.
И Ему надо было показать людям правду.
И люди насытились Его правдой. Они насытились Его кровью.
Почему
же до сих пор мы не насытились кровью друг друга?!–Блажени милостивии, яко тии помиловани будут!
«Значит, меня миловали. Я помилована. Я – награждена. После того, что я сделала, меня сжечь мало. Расстрелять мало. А я среди живых. И Бог со мной! Как же я Тебе, родной мой, любовь свою отдам?»
Она уже называла Христа, как сына: родной.
–Блажени чистии сердцем, яко тии Бога узрят… Блажени миротворцы, яко тии сынове Божии нарекутся… Блажени изгнани правды ради, ибо тех есть Царствие Небесное…
«Врата отворились. И я вошла. Я, последняя преступница, я – вошла! Меня – приняли! Меня – простили! И я, я тоже буду плясать на небесах… в царском, сияющем дворце… И забуду грязь, кровь, пыль, кузов грузовика, где трупы вперемешку с живыми, забуду прицел, приклад, ударяющий при отдаче в плечо, грубый звериный смех, когда на меня наваливается чужое, дерьмом воняющее тело… Тело, чужое тело. Ты, проклятый, ты тоже человек. У тебя тоже есть душа.»
Цветной, пышно клубящийся туман обнял Алену.
В тумане она услышала нежное, свирельное пение.
–Елицы во Христа крестистеся, во Христа облекостеся… Аллилуиа!
Говорили, читали и пели. Ей было хорошо.
Чем счастливее пела душа, тем печальнее пела внутри тонкая, ломкая поминальная свирель.
…не церковь, не служба. На берегу реки стояла, и последний лед, плывущий с верховий, прибился к сырому холодному песку, и одинокая чайка кричала над ней, поминала всех усопших, погибших: расстрелянных, взорванных, лежащих под небом, под ветром – без могилы, без отпевания.
–Еще молимся о упокоении душ усопших рабов Божиих, и о еже проститися им всякому прегрешению, вольному же и невольному…
«Мы все согрешили. Мы все грешны».
–Яко несть человек, иже жив будет и не согрешит. Ты бо един токмо без греха, правда Твоя – правда во веки, и слово Твое – истина.
Горящие глаза. Дрожащие пальцы. Частое дыхание людей, стоящих во храме.
Она становилась каждым из них.
Любым – из толпы.
На ее лицо налеплялась чужая кожа. Иные черты замещали ее черты. Иные сердца бились внутри.
За миг-другой она проживала тысячи жизней.
Сначала ей было страшно. Потом она помолилась: Господи, вразуми, – и стала слушать как музыку другие души, толпящиеся, как мотыльки в свете свечи, внутри нее.
Люди! Милые люди. Чужие. Родные. Всякие. Разные.
Вы все умрете, люди. Непонятной мне; неизвестной смертью.
Но пока я живу рядом с вами, и вы живете рядом со мной.
Я чувствую вас. Я вижу вас, слышу вас.
Вот вы все, мои родные, мой народ, в храме, со мной.
Мы собрались, и мы – собор.
Как мне надо любить вас? Что сделать для вас?
Чтобы вам не так страшно было. Чтобы вы поняли, как и я сейчас: мир один, и жизнь – одна, и Родина – одна, и Бог – один, и все мы умрем, и главное, что есть, пока мы живы, это – любовь.
Любовь и ласка, ласка и любовь.
Дать вам любовь мою! Как? Что сделать надо? Что?
Я – это вы, а вы – это я. Мы – народ.
Хор пел тихо-тихо, нежно-нежно, будто не раскрывая ртов; будто качались на воде, потревоженные проплывшей смоленой лодкой, духмяные снежно-белые лилии: