Царский угодник. Распутин

— Вы ж не курите, Григорий Ефимович, — изумлённо произнёс официант.

— Не суйся не в свои дела! — обрезал его Распутин.

— Как прикажете, Григорий Ефимович, — официант поклонился Распутину.

— Курю, не курю... Тьфу! Неси, раз сказано! И чтоб были такие толстые... как нога! Изо рта чтоб вываливались!

— Как прикажете, Григорий Ефимович! — официант вновь поклонился, сохраняя на лице удивлённое выражение, затем, покорно приподняв плечи, исчез.

— Курите, не курите, курю, не курю, — продолжал бормотать Распутин. — Ну и что из того? — Что-то с ним происходило, что именно, Распуган не мог понять. — Кому какое дело — курю я или не курю?

В кабинет заглянул золотозубый человек в коротком сюртуке и широким, вольно разъехавшимся в обе стороны от улыбки лицом — питерский заводчик, которого Распутин немного знал, — стукнул о косяк двери пальцем:

— Можно?

— Нет, — качнул головой Распутин, поморщился: до чего же назойливый народ пошёл! — Я сегодня один пью.

— Чего так, Григорий Ефимович?

— Так надо. Блажь у меня такая.

Заводчик исчез. Его сменил официант, принёсший большую твёрдую коробку папирос, от которой вкусно пахло леденцами. Распутин разорвал бумажную обвязку, склеивающую коробку.

Взял одну папиросу, помял её пальцами, поднёс к носу, понюхал.

— В леденцах монпансье валялись папиросы, что ли? Аль нет? Не пойму что-то, — пробормотал он невнятно. — Простудой вроде бы папиросы пахнут... А? — Распутин снова затянулся табачным духом. — Или не леденцами они воняют, а бабой? А? Но чем-то воняют — эт-то точно! Чем-то таким, — он с отсутствующим видом помотал пальцами в воздухе, — козьим, весёлым.

Со стороны Распутин, разговаривающий сам с собою, выглядел невменяемым, но он был очень даже вменяем, он хорошо соображал и в мозгах имел полную ясность. Бородатое лицо его было бледным, свечная серость кожи контрастировала с антрацитовой смолью бороды, в уголках рта собралась слюна. Распутин в эти минуты был похож на колдуна.

Он — непонятно только, зачем это ему надо было, — пытался понять, что же привлекательного есть в табаке, — люди дымят, не щадя ни лёгких, ни сердца, травят себя, задыхаются от табачного кашля, гниют, но курить не бросают, находят в курении удовольствие... Он размял папиросу до конца, высыпал табак на ладонь, понюхал его.

— А ведь верно, бабой пахнет!

Ссыпал табак в кадушку, где росла большая пальма с волосатым комлем, налил себе мадеры. Вечер был пустым, зловещим, что-то давило на него, мешало дышать.

Часам к десяти — примерно без пятнадцати минут десять вечера, — в кабинет ворвался Симанович, растрёпанный, с всклокоченными бровями, в ярких ботинках на модной каучуковой подошве, на которые были нацеплены белые, сшитые из толстой кожи берцы, шумно и грузно повалился на стул. Потянулся к тарелке с огурцами, взял один — крепкий, твёрдый, вкусно хрустящий, надкусил его.

— Ты-и? — удивился Распутин.

— Я, — отдышавшись, подтвердил Симанович.

— Чего тебя занесло в этот вертеп?

— Я на машине государя приехал. В Царское Село надо ехать. Ждут!

— Кто?

— Вестимо кто, — Симанович ухмыльнулся, — друзей у нас с вами там не так уж много, раз, два — и обчёлся! — С вкусным хрустом Симанович доел огурец.

— Ты выпей, — посоветовал Распутин.

— Не могу!

— Не при исполнении же! — Распутину стало жалко своего секретаря: ишь как старается, рыжая бестия!

— Как раз я при исполнении. А потом, пьяному мне любой городовой начистит портрет. Не говоря уже о чинах повыше.

— Ежели что — жалуйся мне, — сказал Распутин, — справимся со всеми. И со вшами тоже.

Придвинув к себе фужер, он выплеснул из него остатки воды, налил в него мадеры, полно, край в край. Даже больше — мадера, словно бы обтянутая невидимой плёнкой, круто приподнялась над фужером, образовала «увеличительную линзу».

— Вона, — Распутин хмыкнул, — даже в руки не возьмёшь. Физика с алгеброй — хочет мадерца выскочить из стекла, а не может.

— Жизнь такая полная будет. Хорошая примета.

— А мне полной не надо, — сказал Распутин, — мне надо ту жизнь, какая у меня есть. Мне такой под самую завязку хватит. Она мне нравится. — Он нагнулся к фужеру, схлебнул вино, выругался: — Во, проклятая стихия!

— Пора! — поторопил Симанович. — В Царском Селе ждут!

— Погоди! — отмахнулся от него Распутин. — Попыхач! Сейчас допью своё ведро, — он шумно схлебнул вино через край, восхищённо почмокал губами, — и мы покатим. Куда хошь — туда и покатим.

— Не куда хошь, а в Царское Село.

— Я имел в виду Царское Село. Я туда завсегда рад. Наследника давно не видел. — Распутин неожиданно всхлипнул и снова налил себе мадеры. — Очень славный растёт паренёк.

— Может, не надо пить? — осторожно поинтересовался Симанович.

— Как не надо? Как раз надо! — Распутин выпрямился за столом и, поблескивая светлыми, налитыми беспощадным сверком глазами, поводил перед носом секретаря заскорузлым, со вздувшимися суставами-утолщениями пальцем. — Ну ты и даёшь! Недаром твой народ Христа распял!

— Да Христос сам был выходцем из моего народа — это раз, и два — ты же хорошо относишься к моему народу, Григорий Ефимович!

— Хорошо, — подтвердил Распутин.

— Тогда в чём вопрос? Скажи! Может, я что-то не то сделал? — Симанович был с Распутиным то на «вы», то на «ты».

— Вопрос в том, чтобы ты не давил на меня. Я и без тебя знаю, что мне можно, а чего нельзя. И уж вдвойне ведаю, сколько мне можно и нужно пить.

Через десять минут Распутин поднялся. Покачнувшись, ухватился рукой за край стола.

— Неси сюда мою шубу! — приказал он Симановичу. — Мне холодно. А чего там случилось, не знаешь? — наконец полюбопытствовал он.

— Что-то с наследником. Кровотечение, наверное.

— Кровотечение — это мы мигом. Это нам как два пальца... Может, что-то ещё?

— Не знаю, Ефимыч, не терзай меня! Лучше поедем быстрее, там всё узнаешь сам.

— Мой секретарь должен знать всё, — назидательно произнёс Распутин, — от энтих вот, — он чиркнул пальцем над головой, — до энтих вот, — провёл пальцем понизу, чуть ниже колена. Руки у него были длинные, опускались низко — насколько хватило, настолько в этот раз Распутин и опустил. — Понял, секретарь?