Царство. 1951 – 1954

13 апреля, вторник

Известие это обрушилось как гром средь ясного неба. Хрущевы только вернулись из МХАТа, где смотрели «Бесприданницу». Тамара Зяблова сыграла несчастную девушку, особенно хорошо получилось, как она бросила в отчима мокрую тряпку. Никита Сергеевич от души смеялся. Приехали домой, и тут эта неприятная новость.

— Найти и голову оторвать! — кричал Первый Секретарь. — Советский посол к врагу убег! Разыскать! Немедленно разыскать! Какой позор, какой срам! Где вы этого вшивого посла отыскали?

— Не посол он, Никита Сергеевич, сотрудник посольства, шифровальщик.

— Час от часу не легче! Он, гад, все наши тайны врагу сдаст! Найти! Схватить!

— Найдем! — обещал председатель Комитета госбезопасности.

Шифровальщик советского посольства в Австралии, человек, который имел доступ к множеству шифров, тот, кто прочел сотни документов, являющихся государственной тайной, прихватив жену, удрал к американцам.

— Выродок! — Хрущев схватился за сердце. — За что мне такое испытание, за что?! — и с несчастным видом опустился в кресло.

— Вам плохо?! — подскочил к шефу Серов.

— Накапай мне, Ваня, сердечных капель, там пузырек за шторой. Поищи.

— Тридцать капель?

— Лей больше! — стонал Никита Сергеевич.

— Сорок накапал, — генерал-полковник протянул стакан с валерьяновым настоем.

Хрущев проглотил лекарство.

— Вот бы когда лаборатория пригодилась, — вздохнул генерал-полковник.

— Какая лаборатория?

— С ядами, — пояснил Иван Александрович. — Трунов всю жизнь прятаться не будет, объявится где-нибудь в Америке, начнет по городам ездить, гадкие интервью давать, руки жать. Тут бы ему руку и протянули. День-другой, и не стало б паразита!

— Ты что, Ваня, несознательный? Яды мы больше не делаем! — напрягся Хрущев.

— Ну не поездом же его переезжать, а траванули бы красиво!

— Ты, б…дь, про яды забудь!

Серов спрятал глаза. Никита Сергеевич продолжал держаться за сердце.

— Трунов, паскуда, сам измучается, сопьется или от инфаркта сдохнет! Думаешь, ему там хорошо будет, за границей? Хер! Он продукт социалистический. Бабу ему подсунь, жена, небось, у него страшная, как гиппопотам, пусть молодуха его с ума сведет, деньги высосет и на стакан посадит!

— Какую-нибудь польку, — понятливо закивал Серов.

— Во, во, польку! А ты — яды! Налей-ка еще водички, а то одно лекарство во рту.

Иван Александрович снова потянулся к графину.

— Весь МИД, Ваня, прошерсти, все посольства перелопать, на прослушку каждый кабинет поставь, чтобы повсюду глаза и уши, глаза и уши! — лютовал Хрущев. — До чего докатились, дипработники бегут! А этот еще и жену прихватил, значит, давно готовился. Чего он, собака, им только не наболтает! Ох, горе мне, горе!

Никита Сергеевич взял стакан.

— Чего так мало воды налил, жалеешь? — Он подошел к столику с графином, наполнил стакан, глотнул и громко стал полоскать рот. Наконец проглотил воду.

— Ну, вкус! Никак от него не отделаюсь.

— Не переживайте, Никита Сергеевич, шифровальщика кокнем.

— Падаль, Ваня, кругом падаль!

— Не хочу вас дополнительно расстраивать, но сказать обязан, — председатель КГБ, понизил голос. — Некоторые члены Президиума о вас совсем не лестно отзываются, чего бы ни задумали!

— Очень ты впечатлительный, — все еще держась за сердце, отозвался Хрущев. — У тебя, Ваня, голова на плечах должна быть, а в ней трезвый ум, а не впечатления.

— За вас беспокоюсь. Поражаюсь, до чего вас не любят.

— Любят меня! — с благолепной улыбкой промолвил Никита Сергеевич.

— Шутите! Молотов с Кагановичем три шкуры с вас содрать готовы, и Маленков туда же!

— Лю-бят! — пропел Никита Сергеевич. — Вот посмотришь, как послезавтра с днем рождения придут поздравлять, чисто ангелы!

— Лицемерие это!

— Сегодня, Ванечка, я их самый дорогой человек, потому как они не разобрались — плохой я или хороший. А раз не разобрались, куда меня отнести, значит, неясно, что со мной делать, — кашу вместе есть или дубиной бить. Вот и получается, что приходится меня любить! Бывает, и ругнут в сердцах, что ж тут такого? Я иногда и сам срываюсь.

— Скажете тоже!

— Ответь-ка, как поживает арестант Абакумов?

— Недавно устроил скандал, что его выводят на прогулку с уголовниками.

— Эту сволочь вообще на прогулку не выводите, пусть в камере пердит! Сколько, гад, людей прибил. Он и на меня показания выбивал, и жену моего Леонида с кулаками допрашивал. Пусть задохнется там! А Судоплатов как?

— Тот кается, говорит, выполнял приказ.

— Хорошенькие приказы — убивать! — отозвался Хрущев.

— Но ведь бывают такие приказы, сами знаете!

— Одно дело врага бить, а другое дело — своих. А эти такие приказы с удовольствием выполняли, со старанием. И даже когда смертную казнь отменили, Абакумов своей властью людей казнил. Разве не было так?

— Было.

— Пусть ответит! Тут вину ни на кого не спихнет. Как мы, Ваня, с убийцами поступаем?

— Убийц расстреливаем.

— Так чего с Абакумовым тянешь?

— Бумаги надлежащей нет.

— Судебного приговора, что ли?

— Его.

— Будет. Ты Абакумову высшую меру проси. Понял?

— Понял. — Серов потупился. — Он в показаниях и про меня наплел, что и я в операциях по уничтожению людей участвовал, что ничем от него не отличаюсь.

— Выходит, ничем, — мрачно изрек Хрущев.

Председатель КГБ понурил голову:

— Всякое было, не отрицаю. Еще, показывает, что я ценности из Германии самолетами вывозил, и перечисляет, что именно.

Первый Секретарь пристально смотрел на подчиненного.

— Брал?

— Так оно ж не мне шло! — оправдывался генерал. — «Грюндиг», центр музыкальный, себе оставил, так разве это преступленье? А все остальное раздал. Товарищ Жуков много чего заказывал, он тогда был мое прямое начальство.

— Кривое начальство! — передразнил Хрущев, имея в виду, что Серов, хотя и являлся после разгрома Германии жуковским заместителем по вопросам госбезопасности, замыкался на Берию.