Царство. 1951 – 1954
Шрифт:
— Никто вас не обижал? — осведомилась она.
— Что вы, никто!
— Не грубили?
— Нет.
— Грубость в этих стенах иногда случается, — вздохнула начальница и обратила внимание на его ресницы — длинные-предлинные. Ничего себе ресницы!
— Мне очень в горкоме понравилось. Если получится, буду опять на подмену проситься!
— Как это «на подмену?»
— Я заболевшую Ирину Ивановну подменяю, у нее ветрянка, детская болезнь такая. Представляете? — хмыкнул Валера. — Взрослые, если заболеют, очень тяжело ветрянку переносят. Думал, Ирина Ивановна месяца полтора проваляется, думал, пока ее нет, в горкоме покручусь, сведу нужные знакомства и на каникулы снова на подработку
Руки его перестали нервно дрожать и спокойно лежали на высоких коленях. Екатерина Алексеевна встала и мягкой, очень плавной кошачьей походкой вернулась за свой стол. Кротов, как ужаленный, подскочил и опустился на место лишь тогда, когда хозяйка кабинета грациозно устроилась в необъятном кресле и благосклонно махнула рукой, позволяя присесть. По правую сторону от письменного стола стоял вытянутый столик, сплошь заставленный строгими белоснежными телефонами, иные из них были без дисков для набора номера, а представляли собой лишь элегантный корпус с трубкой. Телефонов было никак не меньше восьми. На корпусе каждого блистал золоченый герб Советского государства. Их властная суровость передавалась посетителям, мешая возражать и говорить чересчур громко. Валерий обеспокоенно поежился и опустил голову ниже.
«Костюм на нем сидит нелепо!» — придирчиво приглядывалась Екатерина Алексеевна.
Валера был моложе ее лет на двадцать.
— Значит, были на подмене?
— Да, — стажер снова во все глаза смотрел на первого секретаря. Он обратил внимание, что на огромном рабочем столе не лежало ни одной бумажки — абсолютно голый стол: низкая настольная лампа с матовым абажуром, малахитовая подставка с двумя позолоченными чернильными ручками по краям, пепельница из полупрозрачного зеленого оникса, самый обыкновенный блокнот для записей, невысокий фарфоровый бюстик Ленина, а рядом — фотография улыбающегося Хрущева в тонкой серебряной рамочке, застывшая вполоборота к хозяйке кабинета, — вот, собственно, и все. Про Фурцеву рассказывали, что она обладает уникальной памятью, может слету запомнить несколько страниц печатного текста, и стоит ей что-либо прочитать или услышать, это тут же отражается в ее феноменальной голове.
«Поэтому и на столе бумаг никаких не лежит, а у других начальников — завалы!» — подметил студент.
— Возможно, вы у нас задержитесь, — медленно проговорила Екатерина Алексеевна.
— Хорошо бы! — мечтательно протянул молодой человек.
— Я думаю поручить вам одно дело, но об этом в другой раз, — Фурцева сделала непроницаемое лицо. — А сейчас — ступайте! Оставите в приемной координаты и приходите в понедельник, прямо к Ивану Артемьевичу, он вам дальнейшее расскажет.
— До свидания! — вставая и несуразно пятясь к двери и почти кланяясь, выдавил кудрявый Валера.
— До свидания! — напоследок улыбнулась строгая начальница, любуясь его спортивной, хорошо сложенной фигурой. — «Очень приятный молодой человек, очень!»
Кротов ушел. Екатерина Алексеевна осталась довольна, она повторно вызвала референта:
— Надо взять Кротова на работу.
— Куда? — доставая блокнотик и ручку, уточнил он.
— В общий отдел.
— Там вакансий нет, — поправил очки Иван Артемьевич.
Фурцева сухо посмотрела на помощника.
— Что-нибудь придумаем, обязательно придумаем! — поправился тот.
— В понедельник примете Кротова на работу. Он будет приносить мне почту.
Разговор был окончен. Иван Артемьевич ушел. Екатерина Алексеевна снова пошла к зеркалу, подушилась своими любимыми французскими духами “Guerlain” и закурила.
«Какие же невзрачные мужики были сегодня на совещании! Невзрачные, неяркие, немые! Не мужики, а призраки! Даже смеяться искренне не научились, ни смеяться, ни возражать! Точно бестелесные тени. К настоящему мужчине всегда влечет, а ко мне, кто ни войдет, одно недоразумение, кроме Валерочки! — заулыбалась женщина: — Валерочка!»Она запомнила, как он шел — красиво, легко, так в горкоме не ходят. В его походке чувствовались свобода, молодость, озорство.
Екатерина Алексеевна ехала домой, закрыв глаза. Ей казалось, что милый Валера держит ее за руку. Лимузин секретаря горкома вырулил на Рублевское шоссе и, обгоняя тихоходные машины, уносил хозяйку Москвы. Там, за городом, на уединенной даче, в тишине соснового бора, она могла позволить себе расслабиться, выпить лишнюю рюмочку, понежиться в горячей ванне, а потом, долго ворочаясь, тосковать на необъятной постели.
— Где же ты теперь, мой Валерик, Валерочка!
18 января, понедельник
Нина Петровна лежала с закрытыми глазами. Стараясь не шуметь, Никита Сергеевич на ощупь нацепил пижаму и тихонько нырнул под одеяло.
— Как прошло? — не открывая глаз, спросила Нина Петровна. Она не поехала с мужем на торжественное заседание, посвященное трехсотлетию воссоединения Украины с Россией.
— Бездушно прошло, — отозвался Никита Сергеевич, натягивая выше тяжелое стеганое одеяло. — Маленков выступил кисло. Я сразу за ним, как мог зал расшевелил, историю вспомнил, Богдана Хмельницкого. Сказал о кровной близости народов. Сразу за мной хохлы зачастили, четверо, один за другим, глаз от бумажки оторвать не могли. Совершенно не подготовленные к выступлениям люди оказались, особенно женщина-животновод, словно автомат, выпалила и тикать. А ведь какой праздник — Россия, Украина! Величайшее дело!
Хрущев заерзал на постели, укладываясь удобнее:
— Словом, все как обычно, много хлопали.
— У нас завсегда хлопают, — прошептала Нина Петровна.
— Потом концерт устроили, — зевнул Никита Сергеевич.
С минуту супруги лежали тихо.
— Который год, Нина, беда с урожаем! Что это, злой рок, бесхозяйственность? Что?! — муж сел на постели. — В начале декабря проводил совещание работников тракторных станций, вглядываюсь в лица, а сердце разрывается. Что говорить им — не знаю, упрашивать или сразу бить? Кто виноват, что урожаев нет, природа или человек? Кричу, ругаю, наказываю — впустую! Только и слышу в ответ, мол, война, разруха, работать некому, в следующий раз соберем, а следующего раза никак не наступает!
— Немыслимо это! — изумилась Нина Петровна.
— Немыслимо, а пятый год беда.
Жена придвинулась к мужу:
— Пропадем без хлеба, вымрем от голода!
— Богатство наше — деревня, — размышлял Хрущев, — земля родимая, кормилица. А мы эту кормилицу под корень режем.
— И в людях, Никита, богатство, не забывай про людей! Люди у нас хорошие.
— Хорошие, а урожая нет!
— Как же быть, Никитушка? — спросила Нина Петровна. Она помнила, что такое голод, знала, как картофельные очистки казались несказанным лакомством.
— Земли Алтая распашем, захватим Урал, Дальний Восток. Вот где чудо случится! Но перво-наперво путь в Казахстан лежит, там просторы немыслимые!
— Там же нет ничего! — изумилась Нина Петровна.
— Будет, Нина, будет! Поднимем целину! Комсомол поднимет! Юноши и девушки в степь жизнь вдохнут, и жизнь и любовь! Мы на новых местах в бой пойдем и победим!
— Уж очень страшно, Никитушка!
— Глаза боятся, руки делают!
— Смотри, не наломай дров! Никто еще до такого не додумался.