Цена отсечения

– Всем стоять, стреляю!

Катапульта была само совершенство.

На одном конце пятиметрового бруса (внутри складского двора, у забора), крепился короб с магнитами; посередине, как на детских качелях, брус приподнимала жесткая основа; по противоположному концу со всего маху били строительной бабой. Короб уносился в небо и падал точно в кузов. Пять долларов килограмм, пять тысяч тонна. Четверо своих рабочих, сторонний водила, какой-нибудь тайный посредник; доходность, прямо скажем, неплохая.

Начальник охраны юлил; без него не обошлось, но доказательств нет. Он орал на понурых рабочих, демонстрируя хозяйское рвение:

– Следаки! Милиция! Уголовное дело!

– Отставить, – приказал Степан. – Работяги молодцы, хорошо думают. Всех оштрафовать на месячную зарплату – и перевести в управление.

Решение Томе понравилось. Ей сегодня все нравилось. Приятно сознавать, что ты первая, лучшая, хитрая, удачливая. Оставалось довершить игру. Она поманила пальчиком Потапыча. До Мелькисарова дошло внезапно, что Потапыч был похож на объевшегося карликового бегемота: косая линия лба, большие глаза навыкате, безразмерный зоб, про живот и говорить уже нечего.

– Вот, Степан Абгарович, знакомьтесь: этот человек помог мне во всем разобраться. Директор Стебеньков.

– Замдиректора, – поправил Стебеньков. – Директором у нас теперь товарищ Кузовлев.

– Директор, директор. Мы сейчас хозяина уговорим. Стебеньков-то поближе к земле, а Кузовлев слишком хорош для здешней жизни. А, Степан Абгарович? Переназначим?

– Почему же Стебеньков без тебя не действовал? Почему не накрыл воров сам, раньше? Или ты, Стебеньков, не знал?

Стебеньков засопел, заговорил не слишком внятно.

– Я знал, хозяин. Как не знать? Но пацаненок хотел управлять? Пусть управляет. Что ему мешать?

– Ладно, уговорили. Но чтоб следил теперь за порядком и поменьше крал. Поймаю – руки оторву.

7

Отмечать удачное приключение поехали в местный ночной клуб: только-только открылся, первая ласточка. Темно, собеседника еле видно; слышно еще хуже.

Рядом с высвеченным танцполом живой оркестр, перекупленный у областного ресторана: старая электрогитара, ударник, медные; резко поет невеселая дамочка с голыми плечами и пожухлой грудью, обжатой оборками.

За соседним сдвинутым столом гуляет компания. То ли помолвка, то ли зарплата, но сидят хорошо, обильно.

Объявляют первый танец; выходят только девчонки; парни, погогатывая, пьют. Одна выделяется сразу; гибкая, фигуристая, юбка – не бывает короче; танцует смело, даже слишком смело. Выбрасывает аппетитные ноги, округляет движением бедра, выпрастывает из-под кофточки белый мягонький животик: а тогда еще животики не обнажали. Степан следит за направлением ее взгляда; адресат заманушки понятен. Высокий, белобрысый, как бы растекшийся по стулу; провинциальный бонвиван.

На второй танец решаются уже не все; проигравшие девчонки возвращаются за стол, начинают усиленно обмахиваться, надрывно смеяться и бесшабашно пить.

Рядом с голопузой заманушкой – три неловких неудачницы; не сообразили вовремя исчезнуть, теперь отползать неудобно; напряженно перебирают ногами и ждут, ну когда же это кончится? Когда?

К третьему танцу площадка полностью расчищена; заманушка остается одна. И азартно ведет игру за сердце (скажем так) своего мужчины. Ей все равно, кто вокруг, что о ней говорят и что думают; есть она и есть он, а больше нет никого. Она решила быть сегодня восточной наложницей; и она ею будет. Медленное, заунывное пение, бессмысленное треньканье гитары, пожилое звучание медных; девочка вьется вокруг воображаемого шеста, изгибается назад, все ниже, ниже, ниже; волосы касаются пола, полные ноги раздвинуты, наружу вывернуты черные кружева трусов, обнажены вкусные подробности ляжек, дан посул откровенного наслаждения.

Старания ее не пропадают даром; парень снисходит; вразвалочку выбирается на танцпол, лениво качается на месте, из стороны в сторону. Девочка начинает танец страсти, движется вокруг белобрысого, как маленький спутник по сужающейся траектории; ломкие руки взброшены вверх; тело клонится назад; она вплотную приближается к желанному объекту, вдавливается низом живота, продолжает извиваться…

«Белый танец!» – хрипло объявляет певичка; и тут же игра переходит в эндшпиль.

Девочки тянут за собой парней; победительная заманушка уступает им площадку, лениво идет к столу, обвивая своего красавца, просит его налить вина; даже Степану с его неудобного места видно, как тяжело она дышит, выложилась до конца, себя не щадила. И тут наступает минута расплаты. Девушка в чем-то блестящем (полное декольте, голые руки), сидевшая тихо и скромно, ни разу на танцпол не выбегавшая, царственно встает и плывет навстречу давным-давно намеченной цели.

Белый танец! не может же он отказать.

Он – не отказывает. Обессиленная заманушка подавленно смотрит, как уводят его под ручку, плотно прижимаясь боком, обдавая смачным ароматом духов, которым эта сука облила себя; свежая, не пившая и не уставшая, в легком скользящем платье, все равно что без одежды, даже лучше. Супостатка облепляет партнера, распаляет его, тревожит, доводит до кондиции и подает условный сигнал музыкантам: а, понятно: все заранее договорено и оплачено. Завершается тягучее кружение, взрывается бешеный ритм; она бросает вызов – он мужчина, он ответит, он обречен плясать с ней рок-н-ролл. Мелкие прыжки, верчение на месте, выброс тела вперед, бросок через колено, откровенная имитация полового акта. Танцует она отлично; ясно теперь, кто здесь настоящий мастер, а кто был разогрев и подтанцовка.

Заманушка в отчаянии. Все, к чему она стремилась; все, на что была сделана ставка – рушится, ускользает непоправимо.

– Как ты думаешь, она сейчас сбежит? – Степан почти кричит, чтоб Тома-чепчик расслышала.

– Нет, попробует сыграть в подружки, – чтобы он расслышал, Тома нежно притягивает его за мочку, щекотно говорит на ухо.

Она права; заманушка топает ножкой и движется к центру площадки. Белобрысый, отплясав свое, ретировался; теперь две соперницы вращаются друг против друга, как бы взаимно подыгрывая и как бы почти обнимаясь: женский сиртаки, танец ненавидящей любви. Постепенно девушки входят в раж; демонстрируют канкан, заголяются обоюдно, выставляют лоно на всеобщий обзор; визжат. Оттанцевав, бегут наперегонки к желанному; обтекают его с обеих сторон, тянут в подмышки, к декольте, поочередно подсаживаются на колени, хохочут до рези в ушах, как будто бы смертельно напились, а ведь обе совершенно трезвы.

– Как думаешь, кто из них будет сегодня с ним спать? Ты на кого ставишь? – подмигивает Томе Степан.

– Боюсь, что обе. Или вообще никто: парень перебрал, скоро скопытится, – хихикает Тома и панибратски треплет Степана за щеку.

– Хочу сказать. Ты сегодня всех переиграла. Всех. Даже меня. Ты гений, Тома.

– Я знаю.

– Пью за тебя, гениальная подчиненная.

– А я за тебя, мой любимый начальник.

8

Губы у нее были полные и мягкие, язык податливый и властный, поцелуй длился, длился, прожигал до нервных центров мозга, до содрогания в груди; маленькое тело вминалось в него, прорастало в нем, дышало и билось им; что за странное устройство человек: идет обмен слюны, слизи, пота, иногда недовышедшей крови, а внутри все почему-то тает, млеет, замирает, потом вдруг вспыхивает мгновенным светом и рушится на части.

9

Он не выпроводил Тому в ее номер, и сам – из своего – не ушел. Нарушил все неписаные правила; уснул вдвоем. Проснувшись, долго разглядывал молодую спящую женщину, влажную, припухшую, беспомощную, всем своим видом говорившую: а вот и я, никуда от меня не денешься. Он не желал видеть женщин такими – и не видел; а теперь удивлялся собственному умилению.

Тома открыла глаза, просияла, проскользнула в душ, нырнула под бок:

– Ну как мы их? Ну как? Здорово, здорово, здорово! А о чем ты сейчас думаешь?