Центр

У Димы, одного из них всех, было, правда, двадцать с гаком деревенских сезонов за плечами, но этот заплечный его багаж никак не ощущался другими, а с некоторых пор, похоже, и им самим. Раньше они частенько появлялись на катках в парке Горького или на Патриарших прудах и даже, попадая в школьные, а потом студенческие каникулы в подмосковные дома отдыха или турбазы, совершали лыжные походы на нешуточные расстояния. Но то было раньше, мало ли что было раньше?! А вот как грянул экологический бум, грянул в души и уши со страниц газет и журналов, из радиоприемников и с экранов тэвэ, и начали поднимать матушку-природу снова на пьедестал с гвалтом и суетливостью, как по весне поднимают и поддерживают ремнями ослабевшую от зимнего недоедания коровенку, то «капелла» Карданова — Гончарова не поддержала как-то всеобщего рвения. На словах, конечно, да и очень даже да, и интересовались судьбами волков, равно как и ланей, и почитывали о хрупкости озонного пояса вокруг планеты Земля, и обсуждали сие, много глаголяща за чаркой красного или кружкой пенистого. На деле же не вписывались они во всеобщий оживляж, не сделали они — не сумели или не захотели сделать — того неожиданного вывода, к которому пришла почтеннейшая публика. И когда из асфальтовых джунглей хлынули массы в леса натуральные, и разлилась волна их по окрестным полям и огородам, и принялись на корню скупать срубы и сараюшки, то есть то, что и корней-то не имело, когда, как на Клондайке, столбили наперегонки дачные участки, а лежаки и грибки на пляжах занимались чуть ли не с ночи, вот к этому-то всему остались наши ребятишки как-то до странности даже равнодушны.

Дивились они, видя, как «по грибы-ягоды» из повода для романтических скитаний быстро и прочно превращалось в нешуточный промысел, как престижным стало угощать гостей собственноручно собранными грибками (хотя и то правда, на рынке и дорого и мало) или с собственного участка ягодами. Как старый и малый, итээры и работяги, эстеты и прохиндеи выкладывались на всю катушку в «зонах отдыха» и автоматически превращали оздоровительные мероприятия в кучу малу, как в очереди за сосисками или дешевым портвейном. С каким-то даже веселым остервенением, с яростью и молодечеством вгрызались и всасывались просвещенные горожане в дары природы, в лесные и речные угодья, так что даже и «ой, да по зеленой травушке-муравушке» прошлись, не побрезговали, и не в песенном опять-таки, не в символическом некоем смысле, а с реализмом хрустящим. Допетрили, докопались-таки, что и травушки сгодятся, хотя бы на лекарствия. Ну и… туды ее, в мешок.

Да что там грибы-ягоды, травушка да рыбешка, разъяснили уже всем по науке, по пунктам, что не токмо водная или, скажем, песочная гладь, но что и воздух сам, ежели он чистый да кислородонасыщенный, тоже ведь ценность. Хоть пока и не товарная, но уж потребительская ценность — это точно. И все меньше их, говорят, становится, ценностей этих… А бесплатно пока… На шарап! Жариться на солнышке, о песочек бока обтесывать, воздуху наглотаться, да побольше, впрок, как верблюды в горбы… До одурения!

«Карданов и компания» оставались стоически непоколебимыми. Задумчивые, как слоны, они рассуждали о хрупкости озонного пояса вокруг планеты Земля, глубокомысленно, с великолепным и несокрушимым дилетантством касались судеб волков и ланей. Но для себя, для себя лично выводов не делали. Бежать куда-то и хватать, пока бесплатное, не удосуживались. Даже как бы в обратном направлении двигались. Так, Дима все реже и чуть ли не по единственному разу за сезон мог декламировать после стокилометрового пробега на электричке: «Вот моя деревня, вот мой дом родной». Говоря проще, носа не казал за город. И даже Гончаров, вроде бы хоть и с одного бока, но прилепившийся к почтеннейшей публике и которому и участков-то никаких столбить не надо было — у отца с незапамятных времен прекрасная зимняя дача, — и того лихорадка клондайкская и заготовительный зуд не коснулись.

Летом, на субботу и воскресенье, Москва пустела и стояла, как огромный дом, из которого выехали жильцы. От безлюдья и безмашинья казалось, что улицы и площади становятся гулкими, словно коридоры и залы оцепеневшего замка. Оставаясь в городе и даже в центре города, «капелла» оказывалась на эти дни неожиданно на лоне тишины и покоя, на асфальтовом, правда, лоне, но… тишина и покой тоже, в общем-то, неплохо. Центр города становился глухой окраиной, какой-то доисторической, довременной провинцией, спокойно лежащей на обочине, спокойно оставшейся в стороне от пронесшегося на окрестные поля и огороды людского самума.

И они прохаживались в самую жару по мягкому асфальту, и дышали этим асфальтом — это, конечно, в промежутках между почти непрерывным потягиванием сигарет, — и вообще, с точки зрения тех, унесшихся на пленэр, вели вполне нездоровый, вполне даже безумный образ жизни. Но ничего, вроде бы все были живы-здоровы, и даже простуды или эпидемии гриппа как-то равнодушно обходили их стороной. Они не злорадствовали по поводу других, когда эти недуги прилипали ни с того ни с сего к забронзовевшим и навалявшимся на даровом песке. Просто тема здоровья-нездоровья, как это и обычно бывает среди вполне здоровых людей, напрочь отсутствовала в их мыслях и разговорах.

III

И теперь, когда они уже сошли на троллейбусном пятачке и прямиком через бор двинулись на излюбленный пляж номер три («нуммер драй», — как неизменно называл его Карданов), расстроенный братаном Толиком Дима «жалал» расслабиться. И легко они пошли, все легче и быстрее, без усилий ускоряясь, снимая на ходу то то, то другое из одежды и уже босыми ногами ступая по роскошному мху и могучим корневищам роскошных сосен. Прошли один пруд, другой, поднялись на взгорок и, продираясь через кустарник, уже наполовину засыпанный песком, выбрались на чистый песок. А за ним, за бело-желтой, немного пылящей полосой метров в сто, сверкала в склоняющемся к западу солнце речная вода. Оттуда слышался шум и гам большого купания, большого пляжного представления. Закурив по одной и аккуратнее уложив снятые с себя причиндалы, Они двинулись по этому теплому, ласковому песку навстречу вечному празднику, вершащемуся у воды. Двинулись «в ритме джаза», что примерно значило: все позади, а что впереди — поглядим — увидим.

И быстро, катастрофически, феерически быстро завертелся в брызгах, «мырянии», беготне за пивом и бутербродами, в стойках на руках и поглядывании на бессмертных граций, там и сям распластавшихся на лежаках и полотенцах, завертелся, да и сошел день на нет, кончился, перешел в вечер, без особого даже объявления. На первую, но решительную волну посвежевшего воздуха бессмертные грации реагировали недовольными, недоумевающими гримасками. Уже и газеты, и бумажные стаканчики, и полиэтиленовые мешочки неслись по пляжу, подхваченные враз окрепнувшим ветром. Уже гудели и рвались в поднебесье, как туго натянутые паруса, тенты, хлопало и переворачивалось все вокруг, и ядрено-черная туча, как молоденький, упитанный бычок, резво выкатилась над головами, обещая сокрушительный, мгновенный ливень. Гримасками тут было не отделаться, куда там… Юные грации, школьницы и студенточки, равно как и вообще прелестницы всех сортов и разборов, с кавалерами и без оных, засуетились и «испужались». Компании, парочки и одиночки перемешались в одно потревоженное племя. Пространство-то открытое, до леса далеко, до троллейбусов тем более. Дрожал весь пляжный народец, как стрелка манометра у перегревшегося котла, гусиной кожей покрылся и оставался практически на месте, раздираемый последним гамлетовским сомнением: бежать — не бежать, хлынет — не хлынет…

«Пужались» и повизгивали, конечно, так, напоказ, пожалуй, что даже и от избытка внутренней бодрости. Ни в каких Громовержцев или Перунов никто из этой публики не верил, а ливень, даже если и сокрушительный, то что ж, после такого пекла — дело, в общем, обычное.

Но как обнажились молниеносно голубые корни небесного электричества и там, и тут, и прямо над головой, и как вдарило, как «двадцатью залпами артиллерийского орудия», воедино, и еще, и еще, вдогонку, так и пала на всё темень доисторическая. Лиловые, пепельно-лиловые тона жутко как-то преобразили полуголых людей и вместе с несшимися, кувыркающимися обрывками скарба и снеди рисовали картину апокалипсиса.

Крупные, резкие капли бухались, как маленькие снарядики в пылящий песок, покрывая его мокрыми мини-кратерами. Два приятеля, подхватив свои шмотки, запрыгали в задумчивом темпе по направлению к душевым и кабинкам для переодевания. Ветер еще усилился и сносил их с курса, чуть ли не подхватывая в полет в верхней фазе прыжка. Около выкрашенных синей краской фанерных щитов душевой жались, как около Ноева ковчега, те, кто допрыгал сюда раньше. В предвидении неминуемого пятого акта с тотальным полосканием белья и промыванием косточек волнующийся табор лихорадочно укреплял позиции вокруг фанерного прибежища: подтягивались ближние лежаки и ставились под углом к стенкам, на них натягивались хлорвиниловые пленки и полотенца. Пристрелка отдельными водяными снарядиками на момент прекратилась. Время, отведенное на артподготовку, истекло, и уже наклонялись миллионнолитровые бочки, чтобы опрокинуться разом, не мелочась.

И когда Карданов с Хмыловым, сбившись с галопирования и сгибаясь под невидимым напором воздуха, уже подгребали к сплоченному вокруг синих стен коллективу, сверху пронесся наконец шорох мгновенно сорвавшейся неисчислимой стаи дождевых частиц. Их полет, даже не полет, а пикирование, был стремительным и неотразимым. Задыхаясь и уже мало что различая перед собой, Димка и Витя ткнулись в первую хлорвиниловую накидку, обхлопывая и шаря по ней. Полог накидки отогнули изнутри, и обитатели сухой пока клетки пространства гостеприимно потеснились перед новыми пришельцами. Два плюс два равно четыре, а четверым под одним хлорвинилом было тесновато. Но, как говорится, в тесноте, да не в обиде. Какая уж тут обида, пришельцы с явным восхищением поглядывали на карие очи, черные брови двух красоток лет этак на пятнадцать моложе их. И чем сокрушительнее и лихорадочнее барабанило сверху, сильнее поддавало ледяной пылью с боков и шире растекались озера под ногами, тем теснее жались они вокруг воображаемой полосы безопасности. И уже мужчины, взявшие в свои руки поддержание кровли над головой, не вздрагивали от восхитительных касаний влажных трусиков и лифчиков девушек, ибо пора мимолетных касаний миновала, они стояли, плотно прижавшись друг к другу, как в танце, среди шума и натиска стихии…