Центр

Ну, что уж там с ними делать… «На пятнадцать суток вчерашнее выступление, кажется, не тянет. Раз отпустили, хоть и паспорта отобрали», — соображал Дима, пока с помятым, но не сказать чтобы шибко приунывшим Кардановым добирался до отделения милиции при Белорусском вокзале. Ясно, что так просто с миром не отпустят — штрафанут или телегу на работу накатают. (Попятное дело, лучше бы штраф, хоть и платить его Диме конкретно было сейчас не из чего. Но то все-таки деньги — ясно, что к чему и почем, и никакой тебе волынки. А телегу, положим, к нему самому сейчас даже и посылать некуда, то это-то еще и хуже. Начнется: как, да что, да почему не работаешь, да когда устроишься?.. Как будто ему и самому не обрыдло за зиму беспривязное, но ведь и безденежное его существование).

С работы он соскочил по-глупому, из-за гонора перед нелюбимым начальником. Гонора, не подкрепленного ни стажем, ни авторитетом, ни положением. Доставшегося ему в наследие, засевшего у него в голове с годов «У Оксаны», с пластинки на чьих-то ребрах «Тать-я-на, помнишь дни золотые», несчетно заводившейся у Гончарова, с вольного стиля, усвоенного им у отцов-основателей мужского братства, Карданова и Гончарова, крепко и всерьез им принятого, но сидевшего на нем, хоть он и не догадывался об этом до поры до времени, как с чужого плеча. Не умел Дима переключать регистры, а ведь одно дело «У Оксаны», а другое — у начальника, пусть и нелюбимого. Началось-то вообще со смехоты: Дима заартачился насчет очередного дежурства в ДНД — добровольной народной дружине. И вечер тот ему был как раз нужен, а пуще того не понравилось, как начальник, и не спросив, хочет — не хочет, может — не может, как о деле решенном и даже вполне плевом, просто сказал: «Сегодня пойдете ты, ты и ты». Дима маленько пофилософствовал, что, мол, ДНД оно и есть ДНД, то есть, дело-то сугубо добровольное, но начальник был не в настроении, к философии не расположен и без всяких там квазипедагогических ухищрений просто покатил на Диму бочку. Дима жаться к стене не стал, а катанул бочку обратно. На дежурство в тот вечер не явился. А через какую-то неделю они с начальником хамили уже друг другу, что называется, всласть. Какая тут работа? Ну и рванул «по собственному желанию», чтоб душу не томить. Не в первый уж раз разрешал Дима свои производственные отношения подобным образом, да и о работе той не жалел — и корней не пустил, и должность-то была пустяковая, так, на подхвате. Но вот с устройством на новую подзадержался он в этот раз основательно, можно сказать, «лег на дно, как подводная лодка». После милой и чудной вчерашней субботки он уже знал и сам так решил, что всё, амба, пора всплывать. К Семенову, положим, по звонку Толяныча он не пойдет, это уж что-то совсем ерунда бузовая, чтобы шкет мелочной ему покровительствовал. Но, во всяком случае, порешил он заняться своим трудоустройством вплотную. И вот как не хотелось начинать с этим делом под упреки и подозрения милиции. Упреков уж он наслушался за зиму и дома.

Когда подошли к отделению, Карданов предложил Диме подождать на улице. «Я один сначала. Выясню, чего там нам светит. А то по очереди начнем легендарь плести, вразнобой может получиться. Я быстро, минут десять, не больше», — сказал Витя и уже на входе обернулся и добавил: «На всякий случай, если понадобишься, сразу если вызовут, запомни: у тещи на блинах были». — «У чьей?» — вяло уточнил Дима, не очень-то веривший, чтобы в милиции клюнули на детский лепет на лужайке, но Витя уже вошел в здание.

Прошло десять минут, и Дима приободрился. Раз Трофимыч сразу не выкатился, значит, с ним по крайней мере разговаривают, то есть дело в ту или иную сторону, но как-то решается. Прошло полчаса, и Дима подумал: «Разговаривать-то разговаривают, но что уж так долго-то? А может, Трофимыча задержали? Вчера по недосмотру отпустили, а сегодня спохватились?» Прождав около часа, он и совсем как бы отупел маленько. Паршивое это дело — стоять чудесным летним утром (ничуть не хуже вчерашнего, когда встретились они на Маяковской) как привязанный у казенного дома, с неясной духовной и явной физической жаждой, без денег и документов, без пользы и удовольствия перемалывая минуты.

Наконец — уже прошло что-то час с четвертью — Дима завернул во внутренний дворик отделения, где стояли два выкрашенных в желтое мотоцикла, и рассеянно взглянул в первое же от угла зарешеченное окно. То, что он увидел, было подобно вклеенному куску ленты из чужого, безнадежно чужого для него и непонятного фильма. Посредине комнаты сидел Витя в окружении нескольких милиционеров, в том числе и дежурного, которого можно было отличить по красной повязке на рукаве. Кое-кто покуривал, курил и Трофимыч, который сидел, кстати, верхом на стуле и, здорово жестикулируя, шевелил губами. Рассказывал, значит, что-то.

Разобрать-то Дима ничего не мог, но из приоткрытой наверху форточки явно доносились взрывы смеха. Все это никак не было похоже и даже отдаленно не смахивало на «снятие показаний». А выглядело так, как если бы один из «своих» в тесной мужской компании «травит» за милую душу к великому удовольствию корешей. Дима не хотел, чтобы кто-нибудь из комнаты заметил, что он заглядывает с улицы, и отошел снова к подъезду.

Еще через четверть часа появился Карданов и первым делом вытащил из кармана два одинаковых паспорта, заглянул в них и передал один Хмылову. «Все, старик, — сказал он, не скрывая удовлетворения, — пришлось попыхтеть, но… все. Ситуация отработана. Ну, теперь не будет ни штрафа, ни телеги. Так что можешь идти и с ходу начинать строить светлое будущее. Учись, студент, пока я жив. Наш номер, наш привет».

Трофимыч оказался на коне, что не подлежало сомнению, шутка ли — ни телеги, ни штрафа. Дима с особой нежностью опустил во внутренний карман пиджака вырученный из неволи паспорт и только тогда спросил: «Чем ты их подкупил-то? Про тещу, что ли, все?..» — «Да нет, — отмахнулся Карданов, — какая там теща, в домжуре недавно от ребят апээновских слышал, друг там у них один из Аргентины приехал, ну вот, а тут в самую жилу и пригодилось — стравил я им историйку, как одна старушка из провинции в Буэнос-Айресе небоскреб покупала. Так себе, в общем, историйка, и пересказывать неохота, но… ради дела, сам понимаешь, выложился весь… Хорошо, у них с утра происшествий никаких, а то бы черта с два заговорил их».

Дима был очень доволен, что все обошлось в лучшем виде. И он мог быть только благодарен Карданову за это. И он был благодарен и думал при этом: «А пойди я и начни качать права?..» Он и представить не мог и знал, что это невозможно не только в настоящей, но и в будущей жизни, чтобы он, придя в отделение за отобранным паспортом, некоторым волшебным манером мог свести дело на балагурство… Да еще чтобы тебя слушали, да посмеивались, да паспортину в конце концов протянули.

Нет, на это Дима был не способен. Этого он не постигал. Он бы тупо качал права или наврал бы чего-нибудь нескладное в оправдание.

А Трофимыч — король в переключении регистров. Трофимыч — писака, журналист: ему к любому человеку подойти и заговорить того — пара пустых.

Значит, Трофимыч позволил бы себе и… не понес бы ущерба. Мог, значит, позволить себе… без разрешения особого, все или почти все, что позволялось и принято было «У Оксаны», или, скажем, в Сандунах, или в Эрмитаже. А Дима, стало быть, не моги? Туда же и рак с клешней, так, что ли?

— А чего хоть они к нам вчера подвалили? — для полной ясности поинтересовался Дима.

— Да ерунда в общем, — промямлил Карданов. Он, действительно, наверное, выложился, представляя старушку из Буэнос-Айреса, и говорил с неохотой. — Там, понимаешь, мы первыми выскочили, когда остальные выходить из троллейбуса стали, мы какой-то старушке помочь решили, баул у нее какой-то там, громадный был. Ну, мы снизу, с земли-то, баул подхватили — помочь хотели, а старушка чего-то не поняла, стала нервничать, ну… вот, в общем, и все. Мы с тобой, хоть и веселые, но стояли-то твердо, так что можно было паспортов и не забирать, да чего-то им фотографии наши какими-то не такими, в общем, показались. Ладно, старик, у тебя какие планы-то? А то я потопал, наверное. Я ведь вчера утром, в общем-то, на часок вышел, прошвырнуться.

Прошли ресторан «Якорь» и магазин «Динамо» и дошли до перекрестка у кафе «Молодежное». «А девочки ничего, сметливые, — добавил вдруг Витя, — быстро посекли, что проверкой документов запахло. Это они, наверное, когда старушка заблажила насчет баула, тут и смылись. Да в общем-то правильно. Милиция — дело скучное. Так что — хвалю за реакцию. Раз мальчики не годятся для красивой жизни, чёрта ль возиться? Сами, Димыч, мы перестарались… Ладно, где наша не пропадала». — Дима промолчал, и Карданов тогда добавил: «Особенно эта Оля ой-ей-ей. Жалко, что с концами от нас рванули. По-английски, можно сказать. Надя — эта вообще телок телком, хотя и симпатулечка, ничего не скажешь. Зато вторая… это, брат, тебе не в дочки-матери играть, прямо суперсерия, боевик сезона, это…» Так он мог бы продолжать еще и еще, но Дима совсем что-то не подыгрывал, не откликался. И… все. И разошлись. С тоской в груди и неутолимой жаждой.