Цепь в парке

— Нет, но я знаю.

Корова, которая уже прилегла, становится на колени, потом на ноги; услышав стук ее копыт по настилу, Джейн шарахается в сторону.

— Как она громко топает! Пошли отсюда.

Но он не двигается с места, и ей ничего не остается, как стоять рядом, вцепившись в его руку.

Корова тянет морду из-за загородки: во рту у нее клочок сена, и челюсти медленно ходят взад и вперед.

— Странно она жует, как будто шиворот-навыворот. У нее, наверно, нет зубов. И потом, она вовсе не красная, а светло-коричневая. Нельзя тебе верить.

— Пошли, Пьеро. Папаша Эжен рассердится, ведь мы ее разбудили.

— Да она вовсе не спала. Смотри, какие у нее большие красивые глаза, совсем как твои!

Он видит, что Джейн на самом деле страшно, быстро проводит рукой по коровьей морде, чувствуя под ладонью жесткую шерсть, и говорит:

— Я ее потрогал. Теперь можно идти.

Обернувшись, он видит, что прямо перед ними, в арке, стоит человек, закутанный в длинный старый плащ, на голове у него дырявая соломенная шляпа, а на ногах башмаки, почти такие же, как у него самого, только без шнурков.

— Это и есть папаша Эжен?

— Ой, это пакостник, — бормочет Джейн, дрожа больше от отвращения, чем от страха. — Он вечно гадости делает. Пошли скорей, не смотри на него.

Этот человек в своем длинном рваном балахоне в его глазах настоящий бедняк, таких он сотни раз видел на картинках; он безуспешно шарит по карманам в поисках теткиных монет, и ему непонятно, почему этот оборванец вызывает у Джейн такое омерзение.

— Это же просто нищий, он не виноват, что он такой.

— Нет, бежим, он сейчас пакости будет делать.

Но тут нищий распахивает плащ и подзывает их, скуля, как пес. Он видит, что под плащом тот совершенно голый, а эта штуковина, выставленная напоказ, у него невероятно огромная и отвратительная, в тысячу раз отвратительнее любой гниющей раны, и он словно цепенеет, не в силах сдвинуться с места. А Джейн уже успела выскочить на тротуар.

— Потрогай, мне больно, — стонет нищий, сделав несколько шагов в его сторону.

В нем вскипает слепая ярость и ненависть, как тогда, когда он после многих месяцев унижений набросился на Жюстена; пальцы его до боли в ногтях царапают гравий, и он изо всех сил, пригоршнями швыряет гальку в это кошмарное видение, пока тот не сползает бесформенным мешком по стене, а он все швыряет и швыряет, не замечая струек крови, не обращая внимания на звериные стоны. И когда руки в конце концов отказываются ему повиноваться, он пинает его ногой куда попало, колотит по обмякшему телу, которое с каждым ударом оседает все больше.

— Скотина! Скотина поганая!

Он все молотит и молотит, и до его слуха еле доносится плач Джейн с тротуара, мычание коровы, крики папаши Эжена, высунувшегося из окна. Наконец кто-то оттаскивает его за плечи и выволакивает на тротуар. Его бьет дрожь, он с трудом втягивает воздух сквозь зубы. И чей-то голос говорит ему:

— А ну спокойно, парень! Ты чуть не убил его, ведь он пьян в стельку.

Джейн гладит его прохладной ладонью по щеке, судорожно всхлипывая.

— Пьеро, зачем ты так? Он же совсем не злой.

— Ну, мышонок, и вояку ты себе нашла! Теперь мне незачем тебя провожать.

Это голос сапожника. А с ним двойняшки, они восхищенно гогочут.

— Когда будем сражаться с ирландцами, непременно возьмем его с собой.

— Он еще почище их дерется!

Папаша Эжен тоже притащился, впопыхах натянув штаны на ночную рубашку.

— Ну, что теперь прикажете с ним делать?

— Да пусть себе здесь дрыхнет! Не подохнет, не бойся. А если к утру не протрезвеет, напусти на него корову. А вы быстренько марш домой!

Близнецы медленно отступают, не торопясь выполнять отцовское приказание.

— Я же говорила тебе: не смотри! Его здесь все знают. А тебе, когда ты разозлишься, лучше под руку не попадаться!

Оттеснив близнецов к самому дому, сапожник идет провожать его и Джейн до улицы Дорчестер. На прощание он целует Джейн.

— Вам теперь все прямо, никуда не сворачивайте. И не забывайте здороваться с дамами, которые идут в церковь.

Сапожник хлопает его по спине:

— А тебе, петушок, я еще голову намылю, дерись со своими сверстниками, а к взрослым не лезь.

Через несколько шагов они оглядываются: сапожник все еще машет им вслед.

Постепенно он успокаивается, но его так мучает жажда, что он, кажется, выпил бы целое ведро.

— Я даже не знал, что такое бывает.

— Он просто несчастный, больной. А ты, Пьеро, и правда не боишься ничего на свете!

Ее восхищенный тон слегка коробит его.

— Да тут дело не в страхе! Меня словно обожгло.

И они молча идут до улицы Плесси. Он изо всех сил пытается забыть случившееся, но ярость еще бурлит где-то на дне его души, ярость против чего-то, чего он и сам толком не сознает: против этих таких непонятных взрослых, против самой жизни, оказавшейся вовсе не продолжением детских грез, не обещанием чуда, вечно откладываемого на потом, а каким-то странным спектаклем, где все предстает вперемежку — и большим, и маленьким; и память удерживает не столько аромат сирени, сколько запах простокваши, исходящий от мамы Пуф, и думает он не о Джейн, идущей рядом, держа его за руку, а о кошке, которая сторожит лампадку в доме мадам Пэман перед фотографией ее сына, чьи двадцать лет не просто загублены, нет, гораздо хуже — они развеяны где-то, исчезли неведомо куда, далеко-далеко за океаном. И каким-то новым взглядом, почти с подозрением поглядывает он на маленькую фигурку рыжей феи, которая одной своей гримаской подарила ему столько радости.

— А что с нами будет дальше, ведь на поляне индейцы?

— Ты же сказала, что хочешь вернуться.

— А сейчас уже не хочу. Я вижу, что ты большой и с тобой можно отправляться в кругосветное путешествие.

— Ну ладно, только сейчас ночь и ничего не происходит: мы просто спим.

— Как же мы спим, раз индейцы точат ножи?

— Вот видишь, какая ты трусиха! Я сказал нарочно, чтобы обмануть тебя. Никакие это не индейцы, а самые обыкновенные лягушки, они точат зубы о камни.

— У лягушек зубов не бывает.

— До чего же скучно путешествовать с тем, кто все на свете знает! Почему где-то на земле не может быть зубастых лягушек? Ты что, всех лягушек перевидала?

— Верно, верно, Пьеро. И потом, я ведь никогда не заглядывала лягушкам в рот. А как же красные глазищи, которые смотрят из темноты на мои волосы?

— Здрасьте! С чего это ты взяла, что у индейцев глаза красные? Ты видела у кого-нибудь красные глаза, ну, красные, как краска?

— Нет, не видела.

— Ну вот, и вовсе это светлячки, подумаешь, больно нужны им твои волосы, так же, как мои башмаки. Тоже мне невидаль! В лесу белок полно. На что им твои волосы!

Они дошли до своего дома, который был самый новый и самый высокий на всей улице. Оба они живут на верхнем, четвертом этаже. Теперь они всегда будут жить рядышком, и они уже знакомы. И когда они скажут «пошли домой», они будут говорить про один и тот же дом, правда, здесь они не будут вместе, как у мамы Пуф: здесь между ними стены, дядя, тетки, ее мать, которую он в глаза не видел.

— Почему ты сердишься, Пьеро? Я ведь не виновата.

Они поднимаются не спеша, но не только потому, что устали, оба стараются вернуть что-то, чего уже нет больше между ними.