Цепь в парке

Попасть в изолятор означало терпеть ежедневные посещения Святой Сабины, выслушивать в мельчайших подробностях рассказы о страданиях Христа или мученичестве какой-нибудь святой вороны и быть под неусыпным надзором глухонемой ключницы, поминутно злобно тявкающей, но главное, это означало лежать целый день в постели; конечно же, в изолятор ему не хотелось, и он изо всех сил старался на утренних осмотрах обмануть бдительность Свиного Копыта: это удавалось ему дольше, чем другим, и настолько все прошло удачно, что, когда у него высыпала сыпь и его разоблачили, остальные уже выздоровели. В изолятор он отправился с ужасом. Первая ночь и утро следующего дня прошли без особых событий, потому что лихорадка подхватила его и унесла на какую-то бесконечную церковную службу, где все было багрово-красным, так что он почти ослеп. Потом вместо полоумной ключницы он увидел — сначала всего на секунду — бледную улыбающуюся девушку, так неумело притворявшуюся вороной, что он чуть не прыснул. Это видение постоянно возвращалось и становилось все отчетливее: она действительно оказалась молоденькой, красивой, улыбающейся, с прядкой белокурых волос, упрямо выбивавшейся из-под чепца, и ее гибкая талия, любое ее движение были на редкость грациозными. Однако она еще долго пребывала на рубеже красного моря, почти сливалась с горячечным бредом, пока он не почувствовал первого прикосновения прохладной ладони. Его никто и никогда так не гладил, наверное, с самой колыбели, и эта бело-красная рука, нежная и невесомая, в один миг вернула его к самым истокам его жизни, к беспредельной белизне, лишенной очертаний и форм.

Он не осмеливался шевельнуться, боясь вспугнуть руку, и каждый раз потом, когда она приближалась, он закрывал глаза и лежал, точно мертвец. В тетради это выглядело так:

«В больших потайных покоях, на верху заброшенной башни, я каждое утро вскрываю свою рану острием длинной шпаги, которая выпадает у меня из рук, ослабевших от потери крови; я делаю это, чтобы никогда не выздоравливать и чтобы за мной вечно ухаживала таинственная принцесса — она так умеет перевязывать рану, что на ее белых руках не остается и капельки крови. Мы до сих пор не обменялись ни единым словом: я боюсь, что она узнает во мне врага, и это покроет ее позором. Но иногда она так нежно поет, что из глаз у меня текут слезы».

Однажды утром она его основательно встряхнула и сказала со смехом:

— С сегодняшнего дня начнешь есть. У тебя нет ни жара, ни сыпи. А завтра вернешься в класс.

Объяви она ему, что он через месяц умрет, он бы, наверно, не был так потрясен. Он тут же обозвал рыцаря ничтожеством и трусом за то, что тот считал, будто можно долго болеть, имея одну-единственную рану, и заставил его взрезать себе живот в трех местах; тогда принцесса в величайшем горе, плача без слез, сообщила ему, что теперь ей не удастся спасти ему жизнь и он должен вручить свою душу господу богу. Но это никак не повлияло на жизнерадостную улыбку Святой Агнессы и не отсрочило выздоровления, которое мчалось теперь бешеным галопом. Не желая терять ни минуты из тех, что осталось ему провести наедине с ней, он встал с постели и ходил за ней по пятам целый день, болтая всякую чушь, чтобы только слышать ее голос, всегда отзывавшийся на шутку. Она рассказала ему, что раньше была учительницей в городской школе для девочек, а здесь она всего две недели и никогда не видела столько мальчиков сразу, но, к счастью, эпидемия кори дала ей время освоиться, и она поняла, что дети, у которых нет родителей, чуточку озлоблены, но это ничего, просто им нужно больше тепла и ласки. Такая доверчивость и простодушие нуждались в его безотлагательном покровительстве, и он не колеблясь позволил отцу принцессы заколоть рыцаря из башни и заточить обесчещенную дочь в Большой дом, где правят вороны.

«Рыцаря бросили умирать в лесу, но он нашел в себе силы доползти до хижины дровосека, а дровосек оказался искусным лекарем и исцелил его раны, так что через несколько дней он пустился на поиски принцессы, узнав от дровосека о ее печальной участи. Прослышав про его исцеление, отец принцессы приказал вырядить свою дочь вороной, чтобы никто не смог ее узнать. Но я знаю всю правду и, когда вырасту, умчу ее отсюда на лихом скакуне. А до той поры мы верно служим ей и оберегаем ее».

На следующий день он вышел из изолятора и узнал от товарищей, что Святая Агнесса будет заменять у них Свиное Копыто, а Свиное Копыто заменит Святую Сабину, потому что Святая Сабина никак не может оправиться от своего последнего видения, оттого-то она и не заглядывала в изолятор. Эта новость его и обрадовала, и встревожила: раз принцессе поручили заменять надзирательницу, значит, она настоящая ворона, только помоложе, но со временем тоже будет уродливой и перестанет улыбаться.

В тот же вечер она заняла в дортуаре место Свиного Копыта, а его уложила поближе к паруснику, потому что он после болезни, «ослабленный», как она сказала; это слово ему сразу очень понравилось, и для героев его истории называться так стало большой честью. Но ее бесконечные улыбки и непозволительная юность лишали ее всякого авторитета, и, едва погас свет, в дортуаре поднялся вполне мирный галдеж, по той простой причине, что всем было хорошо. Ей пришлось несколько раз включать свет и чуть ли не со слезами упрашивать их быть умницами и закрыть поскорее глазки, как хорошие детки, потому что все они на самом деле очень хорошие. И вот один за другим от усталости и от того, что сон имел больше власти над ними, чем она, они все постепенно стали умницами и угомонились.

Наверное, Джейн еще до дождя ушла к маме Пуф, не дождавшись его. Стена перед ним все так же безмолвна и непроницаема. Джейн держат в заточении со вчерашнего дня. Не верится, чтобы родная мама могла так грубо втащить ее в квартиру, даже не показавшись в дверях. Мамы так не поступают, а тем более бабушки. Может, это один из тех мужчин, что сторожат их по ночам?

Он слышит цоканье копыт где-то внизу, но лошади с галереи не видно. И он равнодушно листает тетрадь, как листают не слишком интересную книжку в дождливый день.

Он не узнает свой почерк, до того он красивый, тут и печатные буквы, и гордо выведенные заглавные — он писал таким почерком только в этой тетради; буквы смывает моросящий дождь, будто написаны они особыми чернилами, которые проступают и улетучиваются. События тоже стушевываются, блекнут перед столькими часами, проведенными на свободе, перед этими новыми штанами и свитером, перед его отчаянным желанием снова увидеть свою вчерашнюю подружку. И все-таки тетрадь раскрыта на тех самых страницах, которые сильнее всего опозорили его, выставили перед всеми нелепым, униженным принцессой рыцарем; она во всеуслышание отреклась от дарованных ею милостей, а он-то старательно выводил буковки, чтобы украсить эту сказку, совсем потеряв голову от первой женской ласки в этом обнесенном стеной мире, где детям запрещается быть детьми, а их стражницам — женщинами.

Ложась спать, она оставляла за занавесками зажженный ночник, и он долго следил за ее тенью, за ее движениями. Быть может, она действительно снимала чепец и распускала свои светлые волосы, прежде чем потушить лампу — этого он уже не мог точно сказать, — но раздевалась она в темноте, и он никогда не посмел бы утверждать обратное. Однако в тетради появились следующие постыдные строки:

«Я хотел было, повинуясь закону чести, опустить глаза, но перед такой красотой веки мои словно окаменели. Сквозь неплотно задернутую занавеску я увидел рассыпавшиеся по плечам белокурые волосы, каких нет ни у одной из девушек королевства. А потом — пусть мне никогда больше не видеть солнца! — я увидел грудь, более округлую и белоснежную, чем у богоматери в часовне, если счистить сверху голубую краску, и грудь эта чуть трепетала, подобно раненой голубке. Тогда я снова стал человеком чести и опустил глаза. Теперь я твердо знал, что это настоящая принцесса, обреченная жить в монастыре, и именно та, по которой томилась моя душа».

И конечно, напрасно, раздавленный стыдом перед благородной скорбью Святой Сабины, еле касавшейся костлявыми пальцами великомученицы крамольной тетради, а главное, перед огорчением и гневом самой Святой Агнессы, он потом утверждал, что всего лишь пытался описать картинку, которую когда-то видел в книжке. По множеству подробностей, приведенных в тетрадке, нетрудно было догадаться, кто такая принцесса с прекрасной грудью, скрытой под монашеским одеянием, и кто такая колдунья по прозвищу Свиное Копыто, так что никаких сомнений в его низости не оставалось. Святая Агнесса, краснея, робко ссылалась на корь и на бред. Святая Сабина, возведя очи горе, прочла молитву и голосом, способным навеки отбить вкус к псалмопениям, горько посетовала, что нельзя изгнать отсюда этого порочного мальчишку, коль скоро изгнать его попросту некуда, и объявила наконец, что Святая Агнесса неповинна в этой груди, с которой надо счистить голубую краску, а автора этих отнюдь не рыцарственных строк признала виновным во лжи, в одиноком грехе и в покушении на целомудрие своих сотоварищей — ибо он оставлял в пределах досягаемости тетрадь с подобными непристойностями — и огласила приговор: три дня на коленях, во дворе и в классе, в столовой и на перемене.

Это случилось еще до того, как он решился свести счеты с длинным Жюстеном, и эти три дня его враг насладился вдосталь, безнаказанно подвергая его самым дьявольским пыткам. Через несколько дней Свиное Копыто, не скрывая злорадства, сообщила, что Святая Агнесса отправлена миссионеркой в дальние страны, и снова безраздельно воцарилась над ними.

Что-то прекрасное и хрупкое было сломано по его вине, и он усвоил раз и навсегда, что существуют мысли, которые ни в коем случае нельзя записывать, они навеки должны быть погребены в его голове.

Так зачем же спустя столько времени они вернули ему тетрадь? А дядя и тетки, они, наверно, тоже ее прочли? Страницы от дождя склеились. Он старательно рвет их в клочки, скатывает в шарики и кидает в мусорный ящик, стоящий в конце галереи.

Лошадь тащится по утопающей в грязной воде улочке, волоча за собой низенькую повозку, покрытую дерюгой такого же дождевого цвета. Кучера нет, и лошадь сама останавливается возле их дома, у подножия крытой лестницы. На шее лошади висит мешок: она изо всех сил старается что-то выудить там на самом дне, опуская морду чуть ли не до земли. Потом появляются два насквозь промокших человека и огромными щипцами шарят под дерюгой: они извлекают оттуда большущие куски льда, которые сверкают под дождем, словно витражи. Он слышит, как эти двое поднимаются по крытой лестнице. Один из них стучится в квартиру Джейн, а другой направляется к нему, отодвигает, ни слова не говоря, его стул, кладет две глыбы льда на коврик и стучится в дверь.