Цезарь (др. перевод)
Шрифт:
– Кто это привязал моего зятя к этому мечу? – сказал он, увидев мужа своей дочери, который нес на боку меч почти такого же размера, как и он сам.
У сына Суллы дела шли неважно; он распродавал свое имущество, и вывесил его список. [40]
– Списки сына мне нравятся больше, чем списки отца, – говорил Цицерон.
Его собрат Ватиний страдал золотухой; однажды, когда он выступал в суде защитником, и Цицерон выслушал его речь:
– Что вы думаете о Ватинии? – спросили его.
40
Начиная
– Я нахожу, что оратор слишком надут, – ответил Цицерон.
Цезарь предложил раздел Кампании: это вызвало большое возмущение среди сенаторов.
– Пока я жив, этого раздела не случится, – сказал Луций Геллий, которому было восемьдесят лет.
– Цезарь подождет, – сказал Цицерон, – Геллий не просит большой отсрочки.
– Своим свидетельством ты погубил больше граждан, чем спас своим красноречием, – сказал ему Метелл Непот.
– Возможно, ответил Цицерон; это доказывает, что у меня больше честности, чем таланта.
– Я засыплю тебя оскорблениями, пригрозил ему юноша, которого обвинили в том, что он отравил своего отца, дав ему яд с выпечкой.
– Пусть, – ответил Цицерон, – я охотнее приму от тебя брань, чем лепешку.
В ходе одного судебного разбирательства он вызвал в качестве свидетеля Публия Косту, который, не понимая ни слова в законодательстве, желал слыть знающим юрисконсультом.
Когда ему стали задавать вопросы, Публий сказал, что ничего не знает.
– Вот как! – сказал Цицерон; – ты, верно, думаешь, что тебя спрашивают о праве и законах!
Метелл Непот был излюбленной мишенью для его нападок.
– Скажи, кто твой отец? – спросил его однажды тот, надеясь задеть его намеком на его низкое происхождение.
– Твоя мать, мой бедный Метелл, – ответил Цицерон, – твоя мать сделала для тебя ответ на этот вопрос более сложным, чем для меня!
Тот же Метелл, которого изобличили в том, что он был нечист на руку в денежных делах, устроил своему воспитателю Филагру пышные похороны и установил на его могиле каменного ворона.
Цицерон повстречался с ним:
– Ты мудро поступил, сказал ему оратор, поместив на могилу твоего учителя ворона.
– Почему ты так считаешь?
– Потому что он скорее научил тебя летать [41] , чем говорить.
– Мой друг, которого я защищаю, – говорил Марк Аппий, – просил меня употребить в его защиту все мое усердие, рассудительность и преданность.
– И ты был настолько бесчувствен, – перебил его Цицерон, – что ничего этого не сделал для друга?
41
Во французском языке глаголы «летать» и «воровать» звучат одинаково. – Прим. перев.
В то время, когда Цицерон домогался консулата, обязанности цензора исполнял Луций Котта. Луций Котта был закоренелый пьяница.
Посреди речи, обращенной к народу, Цицерон попросил попить. Его друзья, пользуясь случаем, обступили его, чтобы поздравить.
– Правильно, друзья мои, – сказал он, – сомкнитесь вокруг меня поплотнее, чтобы наш цензор не увидел, что я пью воду: он мне этого не простит.
Марк
Геллий, про которого говорили, что его родители были рабами, как-то явился в сенат и зачитал там письма сильным и звонким голосом.– Хороший голос! – сказал кто-то из слушателей.
– Я думаю, – сказал Цицерон, – что он из тех, кто был уличными глашатаями.
Сейчас, две тысячи лет спустя, эти колкости не кажутся вам такими уж смешными; но тем, кому они были адресованы, они наверняка казались еще менее забавными.
Антония он называл Троянкой; Помпея – Эпикратом; Катона – Полидамом; Красса – Лысым; Цезаря – Царицей; а сестру Клодия – волоокой богиней, потому что она, как и Юнона, была женой своего брата.
Всеми этими насмешками Цицерон наделал себе множество врагов, и врагов смертельных, потому что обиды, которые он наносил, были нацелены в самое больное место – самолюбие.
И если Антоний приказал отрубить Цицерону голову и руки, а Фульвия проколола его язык иглой, то это потому, что языком Цицерона были произнесены Филиппики.
А теперь посмотрим, каким же образом Клодий мог отомстить Цицерону?
Глава 26
Была одна вещь, которой сам Цицерон похвалялся, но которую многие непреклонные римляне вменяли ему в вину: это то, что во времена заговора Катилины он предал смерти двух граждан, а именно Лентула и Цетега, хотя закон позволял лишь приговорить их к изгнанию.
Против Цицерона следовало выдвинуть обвинение; но поскольку Цицерон был сенатором, это мог сделать только народный трибун; а стать народным трибуном можно было, только будучи выходцем из народа. Клодий же был не только знатным человеком, но и патрицием. Был найден способ, который устранял это препятствие.
Мы уже говорили о том, насколько Цицерон был несдержан на язык. Однажды ему случилось выступить в суде в защиту своего бывшего коллеги Антония, против Помпея и Цезаря, и в тот день он нападал на Помпея и Цезаря так, как он это делал всегда, то есть до крайности свирепо.
Через три часа после этой его выходки Помпей и Цезарь добились голосования, решение которого разрешало усыновление Клодия безвестным плебеем Фонтеем. С этой минуты уже не было никаких сомнений, что Клодий будет избран народным трибуном. За полгода до этого Цицерон писал Аттику:
«Меня посетил Корнелий. – Корнелий Бальб, разумеется, доверенный человек. – Он заверил меня, что Цезарь будет советоваться со мной во всем. Итак, вот для меня конец всего этого: прочный союз с Помпеем, а в случае нужды и с Цезарем; никаких больше преследований; спокойная старость».
Бедняга Цицерон!
Но он узнал, что Клодий добивается трибуната, и что Цезарь имеет отношение к его усыновлению Фонтейем.
Вот как он сообщает эту важную новость Аттику в своем письме, отправленном в апреле 695 года из Трех Харчевен.
«Вообразите, какая встреча! Я спокойно выехал из Анция по Аппиевой дороге и прибыл к Трем Харчевням. Это было в день праздника Цереры; я столкнулся с моим дорогим Курионом, прибывшим из Рима.
– Знаете новости? – спросил меня Курион.