Цезарь (др. перевод)

Вот что он видел, окидывая взглядом Рим: город, погруженный в анархию; народ, не знающий, к кому примкнуть. Помпей имел громкую славу, но он был скорее аристократичен, чем популярен. Катон имел громкую репутацию, но он вызывал скорее восхищение, чем любовь; Красс имел большое состояние, но он вызывал скорее зависть, чем уважение; Клодий имел большую отвагу, но скорее блестящую, чем прочную; Цицерон истощился, Бибул истощился, Лукулл истощился; Катул умер. Что же до государственного корпуса, то там все было еще хуже. После оправдания Клодия сенат был унижен; после бегства Цицерона всадники были опозорены.

Он понял, что ему пришло время покинуть Рим.

Каких соперников он оставлял в Риме? Красса, Помпея и Клодия.

Еще был Катон; но Катон – это было имя, молва, ропот; это не было соперничество.

Красс ходатайствовал о войне с парфянами. Он должен был скоро получить разрешение на нее; тогда он отправлялся в шестидесятилетнем возрасте в далекую экспедицию к диким, свирепым, безжалостным народам; был очень большой шанс, что он не вернется оттуда.

Помпею было сорок восемь лет, у него была молодая жена и слабый желудок. Он начинал довольно плохо относиться к Клодию, который публично оскорблял его.

Клодий завладел тем красивым домом Цицерона, которым он попрекал его в сенате, и который стоил Цицерону три миллиона пятьсот тысяч сестерциев. Ему же он не стоил ничего; только труда занять его.

– Я построю красивый портик в Каринах, – говорил Клодий, – такой, чтобы он подходил к моему портику на холме Палатин.

Его портиком на холме Палатин был дом Цицерона; его портиком в Каринах должен был стать дом Помпея.

Клодию было тридцать лет, он имел очень скверную репутацию, а в дарованиях уступал Катилине. Он будет раздавлен Помпеем или, в случае особой удачи, одержит над ним верх. Если он будет раздавлен, Помпей наверняка потеряет при этом остатки своей популярности; если же он одержит верх, Клодий отнюдь не был врагом, который серьезно пугал Цезаря.

И между тем он понимал, что ему пришло время совершить что-нибудь значительное, что-нибудь такое, что закалило бы его, если можно так выразиться. Он не мог скрыть от себя, что до настоящего времени, – а ему уже было больше сорока, – он был всего лишь довольно заурядным демагогом, уступающем в дерзости Катилине, а в военной славе – Помпею и даже Лукуллу.

Его главное превосходство заключалось в том, что к тридцати годам он сумел наделать долгов на пятьдесят миллионов; но когда эти долги были розданы, его превосходство было потеряно.

Он был, это верно, величайшим распутником Рима, и все равно только после Клодия. А разве Цезарь не говорил, что предпочел бы быть первым в каком-нибудь глухом городишке, чем вторым в столице мира?

Его последние политические комбинации не увенчались успехом, и в результате он опять остался позади Клодия.

В тот день, когда Помпей, опьяненный своей первой брачной ночью, сделал так, что ему было поручено управление Трансальпинской Галлией и Иллирией с четырьмя легионами, даже среди народа возникло страшное сопротивление этому указу.

Оппозицию возглавил Катон.

Цезарь хотел подавить это сопротивление через его вождя; он велел арестовать Катона и препроводить его в тюрьму. Но это грубое решение имело столь малый успех, что Цезарь сам был вынужден отдать приказ одному из трибунов освободить Катона из рук своих ликторов.

В другой раз, когда стали вызывать тревогу выступления трибуна Куриона, сына Куриона-старшего, подговорили доносчика Веттия, и он публично обвинил Куриона, Паселла, Цепиона, Брута и Лентула, сына жреца, в намерении убить Помпея. Бибул якобы сам принес ему, Веттию, кинжал; – как будто в Риме было так трудно раздобыть кинжал, что Бибулу пришлось специально взять на себя эту заботу.

Веттия освистали и бросили в тюрьму. На следующий день его нашли там удавленным; это было настолько на руку Цезарю, что, по правде сказать, если бы его так часто не упрекали за его чрезмерную доброту, можно было подумать, что он имел какое-то отношение к этому самоубийству, которое случилось так кстати.

Так что ему стоило сейчас любым путем удалиться из Рима и укрыться в этом великолепном проконсулате, чьи границы лежали всего в каких-нибудь пятьдесят лье от Рима.

И, кстати, времени терять не следовало: в ту минуту, когда он уже готовился уходить, обвинитель готовился изобличить его.

«Ах! – говорит Мишле, – хотел бы я увидеть в тот час это бледное лицо, преждевременно увядшее в чаду римского разврата, хотел бы я увидеть этого изнеженного эпилептика, когда он шагает под галльскими дождями во главе своих легионов, когда он преодолевает вплавь наши реки, или когда он едет на лошади между носилками, в которых сидят его писцы, и диктует одновременно по четыре, по шесть писем; его, сотрясающего Рим из глубин Бельгии, уничтожающего на своем пути два миллиона человек, и покоряющего за десять лет Галлию, Рейн и Северный океан!»

Да, это было бы любопытно, потому что Цезарь ничего этого не обещал.

Хотите узнать, как Катулл, любовник сестры Клодия, – той, что была женой Метелла Целера, – которую он называл своей Лесбией в память об оргиях лесбийки Сафо, хотите узнать, как Катулл говорил о нем незадолго до его ухода? – Правда, по его возвращении он будет говорить о нем не лучше. – Так вот, я спрашиваю, вы хотите узнать, как он говорил о нем?

IN CAESAREM.

«Я мало хочу понравиться тебе, Цезарь, и мне не важно, бел ты или черен…»

IN CAESARIS CINAEDOS.

Cinaedos – это любимцы.

«Все пороки нравятся тебе, равно как и твоему бывалому Суффетию; чудесно! Вам, однако, должны бы уже надоесть сумасбродства Отона, предательства Либона и грязные ноги Веттия. Давай же, бесподобный император, обозлись снова на мои ямбы, которым твой гнев безразличен».

IN MAMURRAM ET CAESAREM.

«Какую славную парочку вы составляете, распутный Мамурра, бесстыдный Цезарь! Оба унижены, один в Риме, другой в Формиях; оба увядшие, оба больные от ваших бесчинств, побратимы в грехе, знатоки похоти, которым достаточно одного ложа, ненасытные изменники, соперничающие за дружков и женщин. О! вы и в самом деле хорошая парочка!»

Именно такими виршами провожали в дорогу покорителя галлов.

Надо признать, что он вполне заслуживал этих публичных оскорблений, на которые он даже и не думал сердиться.