Чапаята

И тут хор стал выстраиваться на сцене.

Чапаев отошел в сторонку. Усы поглаживал, выжидая, когда солдаты запоют.

Илья Васильевич встал перед хористами. Одернул гимнастерку и плечи расправил.

— Исполняем революционную песню «Варшавянка», — объявил он и взмахнул руками.

Хор мощно начал:

Вихри враждебные веют над нами, Темные силы нас злобно гнетут, В бой роковой мы вступили с врагами, Нас еще судьбы безвестные ждут.

Чапаев взволнованно запел вместе с хором.

Его поддержали солдаты в зале:

На бой кровавый, Святой и правый, Марш, марш вперед, Рабочий народ!

Два хора — один на сцене, другой в зале — слились воедино.

А когда песня кончилась, Чапаев не выдержал, подбежал к Топоркову и по-дружески обнял его:

— Вот это песня так песня! Дух захватывает. Молодец, Илья! Здорово! Право, молодец! Давай еще разок…

И хор запел «Варшавянку» снова.

Потом зазвучали другие революционные песни. Чапаеву они были известны и прежде. Он вновь и вновь жал руку Топоркову, говорил возбужденно:

— Так, так… Эх, ты!.. Ну и молодец! Спой-ка ее еще…

Но вот со сцены в зал выплеснулось:

Отречемся от старого мира, Отряхнем его прах с наших ног!..

Чапаев молча, зачарованно внимал этой песне — никогда он ее прежде не слышал. Она до слез растрогала его. А когда Топорков сообщил, что «Марсельезу» — так называлась песня — поют на сходках французские революционеры, то попросил:

— Спой в третий раз! Во славу мировой революции! Да погромче! Пусть и в Париже услышат…

И вместе с хором подхватил припев:

Вставай, поднимайся, рабочий народ! Вставай на врагов, люд голодный! Раздайся, крик мести народной! Вперед!

После «Марсельезы» Чапаев произнес речь в поддержку французской песни, которая зовет к революционной солидарности трудящихся всех стран.

Зал устроил ему шумную овацию.

— Видишь, сколько чувств в людях всколыхнул! — сказал Чапаев, обернувшись в сторону Топоркова. — Выходит, песня твоя самой революции верная сестра!

С к а з п я т ы й БИНОКЛЬ В ПОДАРОК

Когда мне исполнилось семь лет и я стал совсем большим, дедушка повел меня первый раз в первый класс.

Я всю дорогу прыгал от радости: меня учиться ведут! Я теперь не детский сад! Я теперь школа!

Вернувшись домой после уроков, гордо заявил:

— Больше никогда, дедушка, я не буду ребенком.

— Раз такое дело, — сказал он, — детских игрушек тебе больше не дарю. Получай взрослый подарок!

И повесил мне на грудь огромный бинокль на ремешке.

Я вцепился в бинокль обеими руками, поднес к глазам и глянул в окно.

И тут случилось чудо. Улицу вдруг притянуло, будто магнитом, прямо ко мне на подоконник — до того близко, что можно различить отдельные песчинки на дороге.

Потом я глянул в бинокль с обратной стороны, и улица тотчас отодвинулась от меня.

— В твой бинокль, дедушка, земля то близко прибегает, то убегает далеко-далеко.

— Этот бинокль, внучек, принадлежал Чапаеву.

— Самому Чапаеву? Вот здорово! — обрадовался я. — Он тебе за храбрость его подарил? Да?

— Если бы… — дедушка, смутившись, пощипал усы. — Да что там греха таить, бинокль украден был у Чапаева.

Я посмотрел на дедушку изумленно.

— Ты что думаешь, я украл? Что ты! — отмахнулся дедушка. — Чапай мне все одно что отец родной. За ним я без оглядки в красное войско пошел.

— А кто ж тогда?

— Васятка, сынок мой.

— Дядя Вася? — я никак не мог представить родного дядю — лучшего в районе комбайнера — жуликом. — Такой большой, — недоумевал я. — И вдруг — жулик…

— Это сейчас он большой. А тогда, как и ты, под стол бегал.

— Я под стол не бегаю, — возразил я. — Я в школу бегаю.

— Ну-ну, не обижайся, — успокоил дедушка. — Ты и впрямь парень хоть куда — азбукой овладел. А Васятка в твои годы безграмотным был, несознательным. На чужой бинокль позарился. Теперь бинокль твой, и ты знать должен, как было дело…

А началось все, внучек, в тот день, когда Чапаев второй раз в Новый Петроград приехал.

Прямо с дороги он ко мне в дом нежданно-негаданно нагрянул. И не один. С ним товарищи его боевые — Топорков с Плясунковым.

Василий Иванович поздоровался за ручку со мной и женой моей, твоей бабушкой Екатериной Харлампиевной.

Потом малыша Васятку стал к потолку подбрасывать.

Тому радостно. Визжит от удовольствия как оглашенный и ногами дрыгает.

Чапаев поставил его на пол и обратился ко мне:

— Не забыли, Константин Иванович, как на чай звали? Вот мы и пришли к вашему самовару с медалями. Не выгоните?

— Да что вы! — замахал я руками. — Как можно! Такую честь оказали…

Гости стали раздеваться. Шинели на крюки за печкой повесили. Василий Иванович бинокль на скамейку положил и, как бабочку, папахой накрыл.

Все, что было у нас в доме съестного, мы с Харлампиевной на стол выложили. А Иван Михайлович Плясунков из полевой сумки достал сахару целых семь кусков.

Чай мы пили на этот раз по-барски, внакладку.

Чапаев три чашки выпил. Потом поднялся и сказал:

— Ну, пора и честь знать. Спасибо, Константин Иванович, за хлеб-соль, за чай внакладку! Истосковался по самоварному чаю. Чаще приходится пить из походного котелка, с дымком.

Топорков с Плясунковым тоже поблагодарили за чай. И все трое одеваться стали.

Чапаев — шинель на плечи, папаху — на голову и первым — за дверь.

Я за ним следом.

У ворот Чапаева поджидали три всадника. Двое — совсем еще юные, бравые и рослые ребята, с саблями на боку. Третий — бородатый мужик на белой лошади, с биноклем на ремешке.

Я глянул на Чапаева. А он без бинокля.

— Подождите на коня садиться, — кричу ему. — Бинокль забыли.

— А ведь верно! — спохватился Чапаев. — Когда пришел, бинокль был при мне. А теперь нет. Куда задевался?