Час ноль

Кранц, напротив, все еще жил у матери. В тысяча девятьсот восемнадцатом, в последний год войны, его отец погиб на фронте. Ему было тогда восемь, он был старшим и хотел он этого или нет, но для четверых младших он стал отцом. Маленьким, строгим, серьезным отцом, который вмешивался во все и неумолимо держал их в строгости. Он распределял работу, организовывал присмотр за самыми маленькими, наказывал и поощрял, а вечером вместе с матерью заносил дневные расходы в школьную тетрадку.

Это он уговорил ее купить на оставшиеся деньги второго поросенка, начал разводить кроликов, он распорядился, чтобы двух козлят, которых принесла коза, не забили к пасхе, но вырастили. А еще он распорядился, чтобы они дополнительно взяли в аренду землю для огорода, следил за тем, чтобы младшие учили уроки, он распределял работы таким образом, чтобы их хозяйство набирало силу даже тогда, когда сам он пошел в ученье, на этом тоже настоял он сам, ему нужно получить профессию, иначе поступать было бы недальновидно, в конечном счете это не окупилось бы.

Теперь он был мужчиной в доме. Мать работала уборщицей в монастырской больнице. Но выкручивались они тогда только благодаря ему, чье собственное детство закончилось на восьмом году жизни. Мать по-разному глядела на него, когда он этого не замечал, особенно когда он стал старше, по был у нее один взгляд, особенно грустный. Она и сестры боготворили его. Брат его ненавидел.

Кранц так и не женился. Каким-то непостижимым образом все каждый раз заканчивалось еще до того, как, собственно, начиналось. Он был среднего роста, худощав, полнота ему не грозила, черноволосый и черноглазый; волосы у него вились от природы, что мать и сестры находили восхитительным, сам же он терпеть не мог своих волос.

Он был вспыльчив. Обычно спокойный, можно даже сказать, молчаливый, он порой вдруг вскипал от злости. Начинал бушевать, сам выполнял недоконченную работу, сбрасывал поленья с тележки, которую до сих пор не разгрузили у дверей, несмотря на его указание, в ярости швырял тяжелые буковые поленья словно щепки, и тогда было видно, какой он сильный. А порой он вообще не разговаривал. Это случалось примерно раз в два, два с половиной месяца. Тогда он бродил как во сне, ковырялся в хлеву или гулял, чаще всего в лесу, часами.

Ненависть брата он переносил спокойно. И даже не пытался бороться с ней. Когда в тридцать девятом Эвальда призвали в армию, они взяли его жену с двумя детьми к себе. Старшая сестра осталась жить с ними, когда вышла замуж; детей у нее было трое. Самая младшая после года трудовой повинности тоже вернулась домой. Но ни беготня детей, ни крики и общая суматоха не выводили Кранца из себя. И если временами на него накатывала злость, то не потому, что у них было слишком шумно или тесно. По-своему ему это даже нравилось. А если они уж слишком его донимали, он уходил в свою комнату.

У Эрвина в доме всегда царила мертвая тишина, хотя дом был не так уж и велик. Женой владела мания чистоты и порядка, к тому же она была набожна, так что когда друзьям хотелось повидаться, то, как правило, Эрвин поднимался к Кранцу на гору или они отправлялись погулять. Эрвин много читал. Кранц тоже, и даже романы. Но Кранц читал лишь то, что доставляло ему удовольствие. Эрвин же считал, что знание — сила. В его библиотечке дешевых изданий «Реклам» можно было найти книжки по астрономии, по алгебре, по лесному хозяйству, исторической геологии, государственному праву, книжки о жизни насекомых, а со временем, когда коричневорубашечники закрепились, казалось, навечно, Эрвин искал в разных книгах доказательства существования бога. Он, правда, не ходил в церковь, этого не сумела добиться даже Эльфрида, но если не бога, то все больше и больше начинал Эрвин Моль опасаться своего тестя, железнодорожного служащего (тот был кассиром). С имперской железной дорогой шутки были плохи.

Кранц время от времени ухмылялся про себя, когда Эрвин водружал на нос очки и начинал читать вслух (о происхождении и захвате власти у него самого были несколько иные представления), но они знали друг друга столько, сколько помнили себя, они были как братья, независимо от политических взглядов. Страстная тяга Кранца к чтению отнюдь не была следствием какого-то внутреннего разлада, но проявлением особой чувствительности, которая не могла найти себе иного выхода. Они жили под постоянным надзором, но ведь они и так с незапамятных времен считались подозрительными.

Эрвин поступил в ученье к Цандеру и после окончания ученья там же остался. В другом месте он никогда не работал. Кранц тоже был у Цандера в учениках, однако сразу же после экзамена на звание подмастерья сменил работу. Он отправился в Саарскую область (в конце каждой недели, правда, неизменно приезжал домой), в тридцать втором перебрался в Гамбург на судостроительную верфь Блома и Фосса. Когда через два с половиной года он вернулся, за плечами у него был уже год концлагеря, их партий больше не существовало, профсоюзов тоже, все, что они тогда создавали, было разгромлено, а партия ушла в подполье.

Немедленно по возвращении Кранц был вызван к местному группенляйтеру Маусу. Несмотря ни на что, они хотели дать ему возможность самому убедиться в преимуществах нового порядка. В противном случае пусть пеняет на себя. Цандер без возражений принял его на работу. Определил его в цех, где выпускали шкафы для нужд вермахта. Конъюнктура была для него благоприятной. Эрвин, несмотря на вопли Эльфриды, тотчас пришел к Кранцу, и это было больше, чем обычный дружеский жест. Эльфрида была права. Кранц ведь не мог отрицать, откуда он прибыл.

Им многое нужно было обсудить во время прогулок по лесу, когда никто не мог их подслушать. Нацисты долго не продержатся (Эрвин), мы в преддверии пролетарской революции (Кранц). Однако Гитлер разгромил группу Рёма, вернул рейху Саарскую область, нацисты чувствовали себя все увереннее, и война приближалась. В конце тридцать шестого в деревню приехал инструктор, на горе в заброшенной каменоломне он изложил Кранцу итоги и выводы Брюссельской конференции, VII Конгресса Коминтерна. Кранц обсудил все это с Бэком и Валентином Шнайдером. И с Эрвином тоже. Антифашистский союз? Но с кем? С социал-демократами? Они нас предали (Бэк). С вами, коммунистами? Да вы же первые открыли дорогу к власти нацистам (Эрвин). С церковными служками? Со священниками? С монахинями?

За этими словами стояли живые люди. Здесь каждый знал каждого. И в этом была трудность. Они жили рядом друг с другом, знали друг о друге слишком много. Стратегия была здесь непроста. Кранц злился. Но не оставлял своих попыток. Тогда ему было всего двадцать пять, но это никого не волновало. У него уже было совершенно сформировавшееся лицо, темное, жесткое лицо с широкими скулами.

Эрвин оживлялся во время дискуссий. Тихое противоборство загоралось в его глазах. Чем больше они спорили, тем больше чувствовал он себя снова одним из тех, с горы, из Верхней деревни, в отличие от крестьян и ремесленников из Нижней, не говоря уже о чиновниках. Все без исключения голоса за КПГ и три четверти голосов за социал-демократов поступали сверху, с горы, от этого нищего сброда. Но как бы долго они ни спорили, Эрвин так по-настоящему и не мог понять, почему они там, наверху, вечно ссорились, пропивали заработанные деньги, производили на свет так много детей, таскались по бабам, не умели сдерживать себя, не преуспевали. Они же вели себя по-детски, неразумно, все должно было быть иначе, тогда бы все и сложилось иначе, а не так, как оно сложилось на самом деле.

В то время Кранц выработал для себя определенную манеру держаться: ухо обращено к говорящему, глаза опущены вниз, но время от времени быстрый взгляд на собеседника. Важно было, что, хоть он знал многих людей, его самого знали немногие. В общественном сознании он должен был оставаться второстепенной фигурой, быть где-то на заднем плане. Так он и жил — отъединенно, уклоняясь от приглашений, ярмарок и танцевальных вечеров, его считали робким и немного чудаковатым. Поначалу предполагалось, что он «недостоин службы в вермахте», потом, однако, Цандер позаботился, чтобы его отнесли к числу незаменимых на фабрике — он знал, какие золотые руки у этого слесаря. Обычно вечера Кранц проводил в своей комнате. Иногда он брал на день отпуск и отправлялся в Трир, покупать книги. Он читал Сервантеса, Гриммельсхаузена, Бальзака, Толстого, Гомера. С трудом постигал он образный язык мировой литературы. Ему казалось, что он осваивает огромные новые территории, материки. Чтение лишь усиливало в нем ощущение, что все эти долгие годы он стоит на посту, на далеком передовом посту, и что о нем, однако, не забыли.