Час новолуния

Настала мгновенная, несколько даже зловещая тишина. Федька поёжилась, соображая, не дала ли она маху, малость перестаравшись.

— Ну-ка! — вырвал вдруг лист Патрикеев. — Что хорошего-то? Кто в этом бисере копаться будет? Посольские эти штучки бросить! По-поместному придётся писать, голубь мой, раз выпала тебе лихая доля — с Москвы да в Ряжеск! Ишь... развёл!.. — В припадке беспричинного раздражения дьяк скомкал лист и погрозил Федьке. — Шафран, принеси образец!

Приказные понемногу проникали в комнату, но теснились пока у стены. Когда Шафран отправился искать образец почерка, некоторые бросились за ним, чтобы спросить, что происходит. Но Шафран, видно, и сам не понимал. Никому не отвечая, он рылся в сундуке, просматривая не склеенные листы, тетради и не мог ни на чём остановиться. Поседелый подьячий не очень ясно представлял себе, как это можно «бросить посольские штучки», писать так, а не иначе, если почерк даётся человеку на всю жизнь один.

Соперничество посольской и поместной школы чистописания давно разрешилось в пользу поместной. Нахрапистые, сильные неизмеримым численным превосходством поместные подмяли под себя приказные учреждения на местах и утвердили свои представления о письме. И всё же Шафран не мог уразуметь, из-за чего дьяк горячится. Что за этим стоит? Одного взгляда было достаточно: несмотря на обескураживающую молодость посольского подьячего, попался им мастер редкий. Шафран по-настоящему затруднялся подобрать для Посольского образец. Он взял наконец случайный лист и понёс к Федьке.

Она пожала плечами:

— Переписать?

То, что предъявил ей Шафран, было далеко не лучшим примером поместного письма: большие, часто неровные, расшатанные буквы. Два-три слова на столбец. Может, у человека рука замёрзла на морозе, в поле, у межи. Или горе какое в жизни — простить, пожалуй. За образец показать — неловко должно быть.

С бездумной лёгкостью Федька принялась водить пером, поглядывая на предложенный отрывок: «И по его, Владимирову, извету посажен я, холоп твой, в Ряжеске в тюрьму. И живот свой мучаю, сижу я...».

Патрикеев тем временем переговорил со старшими подьячими и собрался уходить, не дожидаясь, что там у Федьки получится. Конечно, он и сам понимал блажную природу своей прихоти. И задержался лишь пс случайности, когда Шафран принял готовую работу.

— Нет, — возразил тот, — твой лист где?

Федька, не сразу вразумясь, чего хотят, протянула и второй лист — с образцом. Или наоборот? С работой Она недоумённо посмотрела на пустой стол... А старый подьячий переводил взгляд с одной бумаги на другую изумлённый столь откровенно, что Патрикеев вернулся, глянул и тоже остолбенел. Присвистнул.

Ринулись вперёд приказные, сгрудились вокруг начальников, и скоро то же самое глуповатое выражение появилось на их лицах. Когда Федька заподозрила истину, похолодела. Она поднялась, вытягивая шею, и сама увидела: две бумаги двойняшки. Не переписала, а воспроизвела. Перерисовала. Не только почерк в совершенном подобии, но и помарки даже, описки, неточности.

Конечно, как мать, различающая между собой близнецов, Федька сумела бы распознать свою работу, если бы стала перед такой задачей. Да! И чернила свежие! Когда бы приказные не таращились в бессмысленном изумлении, не вертели бумагу, оглядывая её зачем-то с исподу, а немного подумали, это нетрудно было бы сообразить.

Однако рассеянность могла дорого обойтись Федьке. Почудилось ей тут, что её уличили не только в злостном присвоении чужих почерков, но и во всех остальных затеях тоже, в том полном, без смягчающих обстоятельств притворстве, которое являло ныне самое её существо. Слепой только или в умственном затмении человек не сообразил бы тут, глянув на обморочно побледневшую Федьку, что перед ним не посольский подьячий, а нечто такое лживое и изворотливое, чему и среди подьячих примера не скоро сыщешь!

Издевательская Федькина выходка окончательно вывела Патрикеева из себя, он плюнул в сердцах на чисто выскобленный пол, матерно выругался и пошёл. Тогда и приказные, не зная, чем Федьку утешить, почли за благо разойтись, с глубокомысленно погрустневшими лицами принялись укладывать незаконченные, коряво исполненные бумаги, чернильницы и перья. Они запирали сундуки, разбирали шапки и, переговариваясь о всяческих пустяках, то и дело хлопали дверью.

Глава седьмая

Федькин пистолет как предмет надежды и упований

и словом не обмолвился о постигшем Федьку несчастье и Шафран, он объяснялся сухо и строго, не придавая, по видимости, значения странностям столичной штучки. Шафран числился в приказной избе одним из трёх подьячих со справой, то есть обладал известной долей самостоятельности в делах. Размеры доли, как понимала Федька, зависели от лености и благодушия воевод с дьяком, от готовности их переложить на плечи «справного» исполнение подробностей. И, значит, доля эта при любых обстоятельствах была достаточно велика, а иногда громадна. Воеводы приходили и уходили, Шафран оставался. Последние четырнадцать лет он заведовал в Ряжеске судным столом и, судя по сшитой из дорогого сукна однорядке с жемчужным ожерельем-воротником, по драгоценным перстням, далеко не бедствовал. Повседневный наряд его стоил мало что не десятка его же собственных годовых окладов. Федька прикинула это между делом, пока Шафран в бесстрастных выражениях перечислял ей обязанности молодого подьячего при судном столе.

Кажется, почувствовала она, старый подьячий со справой имел твёрдое, основанное на жизненном опыте убеждение, что столичная штучка долго здесь не задержится. Право же, он не видел особой надобности к Федьке присматриваться, испытывая даже какое-то трудно изъяснимое презрение к её, Федькиной, мимолётности. И закончил потому наставления уже совсем скучно — не придавая словам значения.

Шафран ушёл, не обременительно попрощавшись: «Вот так-то, Феденька!», и остался Евтюшка, который ожидал поодаль, приготовив напряжённую улыбку. Внезапное дружелюбие накатывало на Евтюшку приступом, и это особенно впечатляло ввиду общей подавленности, которою юноша не мог скрыть никакими душевными изворотами. Сели передавать дела. Был он услужлив, говорлив, и вдруг терял нить разговора, застывал в каком-то умственном оцепенении. Внутренне сжавшись, Федька ожидала, что остановившиеся глаза его вот-вот и наполнятся слезами.

Вместо слёз, однако, разносился жеребячий гогот. В комнате, расположенной налево от входа, напротив судейской, слышались пьяные голоса тюремных сторожей. Что тюремных — сказал Евтюшка, а что пьяных — Федька и сама догадалась. По прошествии времени к тому же дверь осторожно приотворилась, сунулась багровая рожа со всклокоченной бородой. Рожа смотрела осоловелым, но одобрительным взглядом и, ничего о себе не объявив, исчезла. Едва закрылась за ней дверь, в караульне опять захохотали, послышались несдержанные голоса и прорезался женский визг. Осторожный, с оглядкой, чтобы не привлечь посторонних, призыв о помощи.

— Лестница у них там... вниз... в тюрьму, — тускло пояснил Евтюшка. — То девку приведут, то замужнюю кого. Целовальник-то не должен им давать ключей на ночь. А вот же — берут.

Откровенного безобразия за стеной Евтюшка, похоже, не одобрял, и Федька это отметила. За беспокойной, неровной повадкой юноши она готова была видеть сильные страсти и чувства, замешанные на подспудном ощущении своей ущербности. Угадывала нечто такое, что возбуждало сострадание и жалость. И если не позволяла она себе довериться вполне обозначившейся приязни, то по той же причине, по какой не поддавалась и где-то уже бродившей враждебности. Словно кто-то стоял у неё за спиной и одёргивал, оберегая от поспешных суждений.