Час новолуния

Улица оживилась: выглядывали из-за заборов обыватели, бежавшие к своим дворам дети теснились у калиток подле матерей и старших братьев. Зрители переговаривались и, как можно было понять из громких замечаний, расценивали силы сторон в несостоявшейся потасовке как в общем и целом равные. Причём в пользу Федьки засчитывали не столько Вешняка, сколько пистолет, который следовало вовремя приспособить к делу: треснуть то есть штуковиной хромого по башке. И тот после этого «небось бы так и сел!». Или, самое малое, по единодушному мнению знатоков, наверняка бы «не обрадовался!».

То же самое запальчиво толковал и Вешняк. И что ей тут оставалось: извиняться? Привести мальчишку в чувство затрещиной?

— Я сам во всём виноват, — сказала Федька.

— Ты? — сбился он вдруг.

— Я его обидел. Нечаянно, но грубо обидел. Да что нечаянно! Нечаянно, это когда не понимаешь. А я понимал. Сам я, наверное, дёрганный.

— А он?

— Он злится, а мы с тобой смеёмся — кого нужно жалеть?

— Жалеть? — призадумался Вешняк. И так основательно, что, заплутав среди сомнений, спросил наконец одно: — А застрелить кого сможешь?

Федька хмыкнула и со вздохом качнула в руке оружие:

— Боюсь, что смогу.

Ответ, похоже, удовлетворил Вешняка. Он поразмыслил ещё и кивнул.

— Пойдём, — напомнила она тогда, — отец с матерью ждут.

— Никто нас не ждёт, — вскинул глаза мальчик, не двинувшись.

Нехорошо ёкнуло сердце. Федька ничего не спрашивала и молчала.

— Не станешь ты со мной жить, — подавленно продолжал он, не дождавшись вопроса. — На пустом дворе. Один я живу. Как есть один. — И когда увидел, что она по-прежнему не понимает, заспешил: — Батька и мать... Они в тюрьме. Не хотел при хромом говорить Я вообще с тебя денег брать не стану, — голос его подозрительно изменился, выдавая слабость.

— Боязно одному?

— У тебя пистолет. Ты вон какой... с пистолетом.

Много же надежд возлагалось на Федькин пистолет!

Она улыбнулась, вздохнула ещё раз, обняла мальчика за плечо и осторожно прижала к себе — так только, чтобы не почувствовал в ней обмана, который выдавали невысокие, но вполне определившиеся груди. В объятиях её было тоскливое ощущение братства.

— Пошли, — сказала она просто.

— Меня два раза обокрали, ночью и днём, — живо откликнулся он.

Темнело на глазах. Когда добрались до Фроловской слободы, крыши строений, стены, заборы — всё почернело, слилось, превращая город в утратившее смысл нагромождение углов и неправильных косых глыб. Неведомое таилось в заулке, дышало в затылок и, не различимое глазу, тихо встречало за углом. Сумрачно стало, как на дне глухого ущелья. Во дворах не примечалось огней, и только звуки, никому как будто уже и не принадлежащие, отделившиеся от всего материального, утверждали, что жизнь не вовсе ещё пресеклась. За высокими заборами спускали собак, замогильными голосами перекликались обыватели, слышался оборванный смех и оставленный без ответа окрик. Уже закладывали в надолбы, запирали на цепь кобылины — лёгшие поперёк проезда брёвна. Запоздалые прохожие шарахались в темноте друг от друга.

Вешняк открыл калитку ключом, изнутри же, когда вошли, заложил засов. Чёрным заслоном в небе стоял перед ними высокий на подклете дом с повалушей, которую отмечала крутая, как башня, кровля. Стало быть, и двор был достаточно велик, застроен, считался богатым, хотя осталось ныне от былого благополучия одно лишь предположение.

По крытой наружной лестнице поднялись на второй ярус, здесь Вешняк снова принялся возиться с замком. Внутри было душновато, воздух затхлый, они стали пробираться во мраке, и Вешняк взял Федьку за руку. Всё равно она ударилась коленом, что-то с грохотом опрокинула — мальчик сказал это что-то не поднимать. Скрипели двери, после каждой остановки Федька нащупывала в темноте ладошку проводника.

Наконец полетели со щелчком искры, задымился трут, Федька увидела подбородок и нос мальчика; зажглась свеча — увидела комнату.

Посреди большой захламлённой горницы Вешняк устроил на полу логово: сдвинул сундуки, скамьи, огородился со всех сторон, а внутри набросал мягкой рухляди. На лавке лежал топор и короткая грубой работы пищаль. Внутренние ставни заперты.

Теперь Вешняк затеплил фитиль в плошке с маслом, а свечу потушил. Горелые следы воска и сала там и здесь, обратившиеся в золу лучины подсказывали, что он, надо думать, пытался держать огонь всю ночь напролёт, сколько в состоянии был уследить.

— Ложись со мной, если хочешь, — великодушно предложил мальчик.

Вешняк почитал свою крепость из лавок и сундуков самым надёжным и обжитым местом в доме, настолько обширном, что во многие чуланы, подмостья, каморки никто не заглядывал, по видимости, неделями, если уже не месяцами. Ради Федьки Вешняк рад был и потесниться.

Настаивать, однако, не стал. Помедлив, он поднял миску с едва мигающим, чадящим огоньком и повёл постояльца обратно через переход с небольшой в несколько ступенек лестницей. Прояснилась большая захламлённая комната с укрытыми тенью закоулками, смутно белела печь.

Нашлись для Федьки мягкие вещи. Она отослал; мальчика, который выказывал намерение не отставая от неё ни на шаг, на ощупь отыскивая дорогу, сходил; на двор и стала устраиваться.

Кажется, уж заснула, ощущая, как гудят ноги, руки и голова, свербят укусы блох и клопов... спала, когда разбудил её явственный близкий шёпот:

— Ты здесь?.. Спишь?.. Я с тобой лягу.

На пол рядом с лавкой что-то плюхнулось — тулуп Мальчик долго возился и снова спросил:

— Спишь?

— Сплю, и ты спи.

— Дай руку.

Она пошарила в темноте и встретила тёплую ладошку. Лежать так было не слишком удобно, но покойно, и они уж не расцепляли рук.

— Пальцы... тонкие... Как ты топор держишь?

— Я перо держу.

На это он ничего не нашёл возразить и замолчал.

— Что у тебя родители в тюрьме? — тихо спросила Федька.

— Шафран их в тюрьме томит, — отвечал Вешняк готовыми словами. — Вымучивает служилую кабалу. Похолопить хочет.

— А-а! — протянула Федька, как будто всё поняла.

И опять они лежали без слов.

— А пистолет заряжен? — сонно встрепенулся мальчишка.

— Заряжен.

— Пулей?

— Пулей.

— А где он у тебя?

— Тут со мной, у стены.

На этот раз молчали они ещё дольше, маленькая, но шершавая ладошка стала разжиматься.

— Спишь? — тихонько спросила Федька.

Никто не ответил. Где-то неподалёку громко и в охотку трудился сверчок.

Глава восьмая

Толкующая о болтливых бесах

ир убогих страшил Вешняка напоминанием о преисподней и смерти. От скрюченных старух и стариков с клюкой исходила смутная, недосказанная угроза, и хотя он знал, что такие мысли грешны, не мог отделаться от ощущения, что дряхлый нищий в разодранной рубахе чересчур жизнерадостного мальчика прихватит с собой. Увлечёт его туда, где существуют язвы, где радость уступает место страданию, где люди обходятся без глаз, без ушей, без рук и ног — без естественного, данного от рождения достояния, обходиться без которого, по видимости, невообразимо трудно и скучно.