Час новолуния

— Во всякой сажени три аршина, — убеждение подтвердил Космач.

— А! Вот! — заключил предводитель, поймав казака на слове. — То-то и оно! А воевода князь Василий четырёхаршинной саженью размахивает! Возьми в соображение. Сказывал приказчик-то, Старков, не соберёте трёхсот рублей, будет на вас воеводская сажень!

Доставай гривну, коли не хочешь, чтобы десятинную пашню, на казну чтобы пашню нам четырёхаршинной саженью мерили!

— А не желаю! Изволения моего нет! — со смаком протянул, бросив орехи, Космач.

Громогласные возражения казака вызывали ухмылки зрителей, несмотря на то, что многие из них в противоположность Космачу рассчитались с миром, исполнили общественный долг и следовали теперь за шествием из чистого уже задора. Пробилась, беззастенчиво толкаясь, тощая женщина в длинной, по щиколотку, подпоясанной рубахе. Горящими глазами смотрела она на казака, на мирского предводителя и даже на истукана с блюдом и всё повторяла без перемены за каждым услышанным словом:

— Ах, верно-то как! Боже, как верно! Ведь правильно вот говорят, верно! Боже же мой, как же так это, как? Как жить?

Под серым холстом рубища очерчивались обвислые груди и не здорово вздутый живот. Сложно закрученный платок без шапки обнимал длинное серое лицо, частично закрывая и рот, концы платка, завязанные на темени, торчали опавшими рожками. Измождённые руки женщины в синих жилах лихорадочно искали друг друга, она ломала их и всё повторяла с надрывным восторгом, который не оставлял места ни для какого иного чувства:

— Истинно люди говорят! Ведь всё верно, всё!

— Да чем же ты лучше других? — потемнел мирской предводитель.

— А мне воевода, Васька Щербатый, за четыре года должен! — начал свирепеть казак. — За четыре года государева жалованья не плачено! За ногайскую посылку! — Обращаясь к толпе, он вскочил на ограду и ухватился за древко знамени. — А служил я праведному государю царю и великому князю Михаилу Федоровичу правдою, — голос взлетел; таким страшным, гремучим голосом кричат за мгновение до того, как пуститься всей конской лавою на сверкающую саблями татарскую тьму, — правдою, а не изменой! И везде за великого государя, в Ногайской земле и в Тёрках, кровь проливал и помирал! Государев непослушник... — казак прерывался, чтобы набрать в грудь воздуху, — воевода князь Василий хочет разорить меня без остатка! Давай, говорит, бери пока половину жалованья, за два года. А распишешься за четыре!

Исчезли блудливые ухмылки, толпа, словно выросшая в размерах, слушала молча, в мрачной сосредоточенности. Только повязанная рогатым платком женщина, зажимая костлявой рукой рот, беспрестанно шептала что-то лихорадочное.

— Ну, полно. Не ори. Не ладно ты говоришь, — возразил предводитель мирской пользы, но без напора, не имея даже как будто и особого намерения убеждать. — От гривны тебя не убудет, а саженью той четырёхаршинной воевода сколько народу ещё перемерит.

— Мирское дело, — нестройно и негромко загудели вокруг блюда. — Стоять за один!

— А вот она гривна! — злорадно вскричал Космач, запуская руку в карман на поясе. — Вот она, — извлёк горсть серебра, — а воеводе хрен! Ребята, — заметил он тут колодников. — Вали сюда, хлопцы! Всё ваше!

Тюремники вздрогнули и навалились. Не очень даже поспешно, но неодолимо, словно влекомые высшей силой, они ломили через толпу, захватывая, утягивая с собой всех, кто не убрался с дороги. И конечно, самым неповоротливым в сознании своей мирской неприкосновенности оказался истукан с блюдом. Пока сообразил он, что дурная сила колодников не свернёт, не уляжется усмирённой волной к его жёлтым телятиным сапогам, а, напротив, нахлынет и захлестнёт, пока тужился он, вспоминая слова, чтобы вразумить охальников окриком, пока... Спутанный верёвкой клубок человеческих тел накатился и опрокинул. Истукан ахнул, подскочило блюдо, блестками сыпанули деньги.

— А-а-а! — одинокий вопль.

И общий стон глоток:

— У-у!

Толпа ещё раз качнулась, кто сразу не удержался, тот уж и встать не мог, колодники барахтались в удобренной серебром пыли.

— Стоять! — истошно вскричал предводитель, но тут же поправился: — Лежать! — и, багровея оттопыренными ушами, выловил, наконец, запнувшись, искомое: — Не сметь!

— Сюда, хлопцы! — хохотал казак, возвышаясь над толпой. — Ко мне! Вот ваше серебро! Чего там копаться — сюда!

Прежде всех опомнился мирской истукан (который имел то преимущество, что раньше всех ведь и начал собираться с мыслями). Резво подскочил он, цапнул беспризорное блюдо и принялся колотить широким его днищем по выдающимся головам вокруг, замыслив, очевидно, внести успокоение в умы и привести мятущуюся толпу в более или менее единообразное состояние. Мирская рать, крепкие все мужики, стали взашей растаскивать народ. В попытке уклониться от оловянного громыхания колодники расползались и, надёжно связанные, опять валили и душили друг друга. Только звон стоял, смертный хрип да жалостные восклицания ужаса.

Справедливо усматривая тогда первопричину неурядицы в Космаче, предводитель бросился к нему, чтобы стащить за штанину. А тот — вжик! — выхватил саблю!

Завизжали женщины.

Но предводитель, и сам не будь дурак, — отпрянул.

«Вжик-вжик» — заиграл сверкающей саблей казак, ловко её вращая и перебрасывая с руки на руку. Это опасное сверкание даже истукана, в конце концов, проняло и заставило приостановить умиротворение павших, он опустил изрядно помятое о головы блюдо. Колодники, торопясь воспользоваться передышкой, начали подниматься, словно рыбью чешую, стряхивая с себя её ребро.

— Скорее, хлопцы, сюда! — манил Космач.

И клубок колодников, не распутавшись толком, попирая мирское серебро, подался опять на призыв.

До остервенения переживала за всех рогатая женщина в сером рубище, и хоть затолкали её в гущу толпы, рвалась обратно и прорвалась — с визгом:

— Копеечку съел! Съел её! — Прыгнула и клещом вцепилась в волосатого колодника, завязанного где-то в середине вереницы.

Лохматый под такой же лохматой, низко севшей и; мохнатые брови шапкой злоумышленник испуганно зыркнул. Первое побуждение его было, по-видимому затаиться среди густой растительности, исчезнуть в под ступающей под самые глаза бороде, но, обнаружив ущербность замысла, он переменил намерение и попытался стряхнуть с себя женщину. Высушенное тело её мотнулось, не отрываясь. Не переставая вопить, она волоклась в общей куче. Мирские не сразу прочухали, в чём дело. Убрав саблю, казак принялся раздавать в протянутые горсти деньги, когда мужики зацапали наконец вора.

— За горло хватайте! — верещала женщина. — Проглотит же, батюшки! За горло! Проглотит!

Тискали ему горло, выкручивали руки и тыкали в рыло ножом, пытаясь отыскать в чаще волос зубы. Колодник отбивался и мычал, не размыкая рта. Товарищи его, подвязанные на общую верёвку, не вмешивались в мирское дело, лишь пригибались, уклоняясь от мелькающих кулаков, и безостановочно тянули тем временем к благодетелю — к Космачу. А мужики изловчились заломить закосневшему в упорстве татю шею, растиснули челюсти, окровенив бороду, и кто-то дерзкий запустил в безумно разинутую пасть палец. Одна! Две! Три! Полушка под языком! Задушенный колодник уж и хрипеть не мог, глаза пучились белками.

Казак раздавал, колодники получали, кланялись, сколько позволяла верёвка, мирские, разбрызгивая красные капли, мордовали татя.

Напрягшись жилами, повязанная рогатым платком женщина в исступлении ума мелко-мелко дрожала... когда разнёсся ликующий, встревоженный — непонятно какой, озлобленный вопль:

— Воевода скачет!

Широко разметав полы охабня, в узорчатой золотной шапке на соболях, поднимая гонимую ветром пыль, скакал во главе десятка детей боярских и боевых холопов князь Василий. Взбаламученная, возбуждённая до беспамятства толпа по всему торгу ахнула, подаваясь первым побуждением врозь, и, однако ж, переменилась и сомкнулась вокруг очутившихся среди людского моря верховых.