Час пробил

Очнулся он от сильного удара по голове. Привязной ремень впился в живот. Потом был еще удар и еще. Харт понимал, что удары — видно, рукояткой револьвера — наносил Джоунс. Теряя сознание, он попробовал пошевелить руками — его мощные кисти были стянуты наручниками.

Машина проехала дальше вдоль обрыва, что тянулся

справа. Джоунс выключил зажигание, вывернул руль вправо, ловко выскочил из машины, надавив плечом, подкатил ее к круто обрывающемуся склону.

«Зря нацепил наручники, он и не думает сопротивляться, а их найдут — лишняя морока: кто да что, да как? Бежать потом за ними вниз…» Джоунс поставил машину на ручной тормоз, обошел ее и поверх опущенного стекла снял наручники с Харта. «Фу, черт, а как же тормоз?)» Он снова обошел машину, через окно отпустил ручник, Харт не шелохнулся. Машина медленно покатилась к обрыву. Джоунс шел рядом, упираясь рукой в переднюю стойку.

— Надоело нищенствовать? — трудно ворочая языком, прохрипел вдруг Харт. Из угла рта сочилась кровь.

— Да, сэр, денег вечно не хватает, — тускло согласился Джоунс.

— Деньги — сила, сынок. Ты верно понял.

Последним сигналом извне для Харта стал полицейский «плимут», воровски спрятанный в кустах. И тут время остановилось. Их самолет — с Уиллером, сосредоточенно рассматривающим ладони, и Гурвицем за штурвалом — вырвался к цели, на мгновение завис над бухтой и пошел в крутое, пике на город. Пальцы Байдена ощутили привычный металл рукоятки пулемета…

Упав с обрыва, машина взорвалась. «Совсем нешумно, — подумал Джоунс. — Я-то считал: грохнет дай боже — звезды отлетят от купола». Он посмотрел на далекие звезды, крепко вбитые в небосвод, вывел из кустов «плимут» и медленно поехал по пустынному шоссе в Роктаун. Встречных не было. Рубиновый глаз низко летящего самолета прочертил густую синь. Накатила тошнота. Джоунс остановил машину, вылез. Шатаясь и ловя ртом воздух, подошел к одинокому дереву, обхватил шершавый ствол. Голова уперлась в бугристую кору, волосы упали на лоб. Вывернуло наизнанку. И сразу стало легче. Домой он возвращался, как после тяжелой болезни: ощущение слабости и нарождающейся силы. Ничего страшного. Ко всему можно привыкнуть.

Пройдут годы, Джоунс забудет прошлое, незаметно разъ едающее душу, станет злее, решительнее — заматереет, научится приветливо улыбаться, казаться открытым человеком, неглупым и располагающим к себе. Каждый день, каждую неделю, каждый месяц, ступень за ступенью он будет взбираться наверх, и все заговорят о нем: простой парень из народа, вот как ты, как я, как все мы, успехом обязан лишь терпению. Люди вверят судьбу молодому начальнику полиции. Почему бы и нет? Потом? Не исключены политическая деятельность, выборные должности, признание общества…

Так могло бы случиться. Харт отчетливо увидел всю жизнь Джоунса. Время остановилось. Напряжением воли не дав угаснуть сознанию, Харт представил падающую машину, срывающиеся вниз камни, облако пыли, взрыв и дымно-оранжевый шар, прыгающий по скрюченным кустам на дне оврага… и Джоунса, который приходит в себя после первого убийства. Последующие он перенесет уже легче.

Грузное тело стремительно метнулось влево — когда он успел отцепить ремень? — и пистолет из открытой кобуры Джоунса оказался в руках Харта. Второго и третьего выстрелов Джоунс не услышал. Споткнувшись после первого, он вытянул руки вперед, будто собираясь подтолкнуть машину, и рухнул в пыль.

Не месть руководила Хартом, а на удивление простая мысль: за всю жизнь он толком не попытался противостоять злу, всегда считал — бороться с ним бессмысленно. Пока машина катила к обрыву, а пули рвали рубашку Джоунса, взгляды сослуживцев встретились. Харту почудилось, что в глазах подчиненного мелькнула — неужели? — благодарность за избавление от грязи этого мира. Джоунс будто извинялся за то, что с ним сделали. Он предал близкого — правда, но и любил того, кого предал, — тоже правда.

В миг, отделяющий жизнь от смерти, Джоунс пережил лучшее из того, что ему было отпущено. Сползая в беспамятстве на дно машины, Харт еще раз прочел в глазах друга, палача, почти сына: что же с нами сделали?!

«Случайно» опоздав на удобный ночной рейс Милан — Нью-Йорк, о чем, к счастью, сэр Генри не узнал, миссис Уайтлоу прилетела домой на день позднее. В ее почтовом ящике лежало письмо — обычный прямоугольник с красным штемпелем. «Как пусто дома без Нэнси, и вообще пусто…»

Она прошла на кухню, забилась в угол мягкого дивана с потертой обшивкой и замерла. Ее взгляд блуждал по кухонной утвари, по облупившимся кусочкам краски на стенах, по маленьким трещинкам пластиковой облицовки. Она вертела в руках конверт, тонкая бумага шуршала. «Чье это письмо? Кто-то из родственников? В семье не принято писать письма друг другу. Джерри? Зачем?.. Штемпель Роктауна! Дэвид? Слишком осторожен, чтобы писать письма. Чушь какая-то!»

Она бросила письмо на стол, промахнулась, легкий конверт опустился па пол у плиты. Элеонора распаковала вещи, вымылась, переоделась, приготовила ужин.

В дверь позвонили, она открыла. Перед ней стоял Дэвид Лоу. Это был он и не он: вместо лица — мертвенная маска.

— Нэнси?! — вскинулась Элеонора.

— С пей все в порядке. Ехал просто так, — глухо сказал Лоу, — не надеялся тебя застать… — Он чего-то недоговорил.

Ее не держали ноги, тело покрылось испариной. «Как у Харта…» Захотелось на что-то опереться. Но Дэвид отстранился, прошел в комнату и сел, безвольно свесив руки.

— Все! Я кончился! Ничего никогда больше не буду делать. Не буду никому переводить деньги. Только матери — пусть гуляет сколько влезет. Мои деньги не решат, быть или не быть войне. А жить хочется. Хватит.

Он умолк.

— В чем дело? — Элеонора вяло подошла, погл'адила его небритую щеку.,

— Вчера вечером разбился Харт. Его машина сорвалась с обрыва у Длинного лога и сгорела. Сгорела дотла.

— Случайность? — апатия отступала, кольнуло сердце. — Там же, у дороги, убит Джоунс. Выстрелами в упор. У Элеоноры шевельнулось ощущение, что она должна что-то вспомнить или сделать после слов Дэвида, что-то не сделанное раньше. Но что? Ах, конечно же! Она бросилась на кухню, подняла письмо, разорвала тонкую бумагу. Письмо было напечатано на машинке:

«Миссис Уайтлоу, вот и я!

— Кажется, впервые у меня есть возможность говорить с Вами и не испытывать смущения. Зачем же смущаться? Меня уже нет. Я просил свою негритянку опустить письмо в ящик, только если со мной что-то случится. Как видите, случилось. Я давно ждал, что будет так. Согласитесь, как удивительна возможность разговаривать с человеком, которого уже нет. Я прожил сумбурную жизнь и рисковал умереть, так и не узнав, что такое любовь: теперь я знаю, что это такое. Я безмерно благодарен. Вам? Случаю? Судьбе?

Можно подумать: неужели так пишет полицейский? Ио и полицейский прежде всего человек. Каждый из нас прежде всего человек и лишь потом полицейский, мясник, премьер-министр или сутенер. Я любил Вас, и сейчас мне кажется, Вы должны сказать^ я знала».

Элеонора оторвалась от письма и прошептала: «Я знала».

«Теперь ответьте на вопрос, верите ли Вы в бога? Я всегда считал, что бог — преувеличение восторженных людей, и вот сейчас сверху смотрю, как Вы читаете письмо, и не вижу Ваших глаз, а лишь волосы, разметавшиеся по плечам. Поднимите голову. Я хочу на мгновение увидеть Ваши глаза».