Час пробил
Шрифт:
Она садится. Вернее, оба полулежим в позах изнеможения. Вокруг нас солнце, солнце, солнце… Шторы бессильны. Мы не смотрим друг на друга. В открытое окно я вижу море, над ним сизое марево. Вода маслено блестит. Даже чайки не летают над водой. Пот со лба попадает в глаза, все расплывается: я вижу на горизонте как будто небольшие домики, вижу их все отчетливее. Я вижу далекий маленький город Роктаун, в котором произошли странные события в угловой комнате особняка мистера Лоу. Может быть, в угловых комнатах есть нечто такое, из-за чего в них всегда происходят трагедии? Может быть… Может быть?..
—
Зато я начинаю понимать: к нам забежала подруга Наташи, или, скорее, пляжная знакомая, та самая Жанна. Мерзкая девица. Почему? Не знаю. Может быть, потому, что смотрит на мужчин так, как мужчины должны смотреть на женщин, я имею в виду мужчин без комплексов в окружении женщин без комплексов же.
— Я готова визжать, когда вижу его на экране. Все знаю о нем или почти все. Родился в 1919 году. Наплевать, что не молод. Терпеть не мог школу. Молодец! Был чемпионом Европы по борьбе в 1950 году. Нас еще не было тогда, а он уже был чемпионом. Потом сломал ногу, и пришлось бросить спорт. Любой бы сломался, но не он. Где такие мужчины? Где?
Она впадает в патетику. Я и так ее еле переношу, а уж в состоянии возбуждения — это выше моих сил. Открываю глаза.
Видно, я долго спал. Солнце уже покраснело и уютно у строилось в левом углу морского пейзажа, ограниченного рамками нашего окна. Жанна видит, что я проснулся. Я молча смотрю на нее. Действительно болит голова, действительно нельзя спать в промежутке от трех до пяти. Наверное, у меня кислая рожа и уж, во всяком случае, неприветливая. Жанна поднимается: она знает, что я ее не люблю, и я знаю, что она знает, и если отбросить все мерехлюндии этического характера, то моэ/сно считать, что как раз с ней у нас сложились вполне конструктивные отношения. Потому что ни я, ни она не обольщаемся насчет взаимных симпатий.
— Чао, — говорит она.
Ее бедра еле протискиваются в дверь, она делает ими какое-то странное вращательное движение и исчезает. Мне кажется, что завихрение, вызванное этим движением, начинает жить самостоятельной э!сизныо, крутясь, несется к окну и исчезает в уже прохладном воздухе.
— О ком это она распиналась? — спрашиваю, подозревая, что разговор идет об одном из тех удивительных мужчин на юге, которые, как, впрочем, и женщины, моментально перестают быть таковыми, стоит им оказаться на севере с авоськой картошки в руках или с пачкой белья, из дырки в углу которой торчит кусок простыни с фирменным клеймом удивительного человека, пришитым на скорую руку, например — 58974.
Наташа смотрит добрыми глазами, хотя я ничем этого не заслужил. Все равно приятно, хорошо оттого, что красивая женщина смотрит на меня и я ее интересую со всеми своими завихрениями, которые не исчезают в прохладном воздухе, как завихрения, оставленные поспешно ушедшей подругой. Я уже готов прощать все и всем, я уже совершенно уверен, что прощать прекрасно, я вспоминаю чье-то: «Только очень ограниченные люди не способны прощать», и так далее, — все розовеет внутри. Я поднимаюсь, подхожу к ней и целую: у нее теплая кожа, пахнет йодом, солнцем и солью, и я в полном недоумении вспоминаю, почему был так зол всего лишь часа полтора назад. Ах, жара, ну конечно жара, а я очень плохо переношу жару. Значит, нам с жарой надо, по возможности, избегать друг друга, и все будет в порядке.
— О ком распиналась твоя красавица? — И даже раздражающая меня красавица представляется не такой уж непереносимой. — О ком?
— О Лино Вентура.
— Брось, я серьезно.
— Ия серьезно: он действительно был чемпионом по борьбе и действительно не любил ходить в школу и даже занимался с женой продажей детского платья перед тем, как сняться в своем первом фильме… — Она морщит нос, кусает согнутый палец и с трудом вспоминает: — В фильме «Не трогайте гризби».
Она умолкает, потому что видит — я расстроен. Она уже
знает, что я всегда расстроен, когда узнаю нечто, чего не знал и что знают другие, тем более такие недостойные, на мой взгляд, как пляжная подруга. Она хочет помочь мне, бросая спасательный круг, а на самом деле топит:
— Что такое гризби?
Я не знаю, что означает гризби и означает ли что-то конкретное, но понимаю, что вел себя как свинья, еще раз целую прямо в пробор ее аккуратной головки и отвечаю:
— Черт его знает, что значит гризби, но ты для меня определенно значишь много.
— А мушки на винограде?
Поняв, что я начинаю отсту^гление по всему фронту, она начинает наступать. Так и должно быть, иначе как же мне удастся насладиться полноценным отступлением, если в этот момент никто не будет наступать. Молчание, которое она пыталась разрядить словом «съешь», сменяется другим молчанием, не враждебным, а, напротив, молчанием с явно позитивной окраской. Мы оба умиротворены, спокойствие восстановлено. До следующего раза, когда кому-нибудь из нас станет противно, то ли из-за мушек, то ли из-за того, что нам нравятся разные люди, то ли потому, что один не переносит жары, а другой холода.
Она вытягивает ноги, и я вижу в них те эхе неоспоримые достоинства, какие видел мухе Элеоноры Уайтлоу в ногах своей жены…
— А что, сегодня мы больше не отправимся в Роктаун? — Она устраивается поудобнее.
— Не можем не отправиться туда.
Я сразу становлюсь серьезным, я не хочу пока говорить Наташе, что события требуют немедленно обратиться к Элеоноре Уайтлоу, быть может еще не отошедшей от вин Барнса, но соображавшей уже достаточно хорошо.
i;
Вечер. Нэнси спит. Элеонора только что положила белье в стиральную машину. Минут десять назад позвонил муж. Джерри всегда звонит поздно и немножко навеселе. Привычка сохранилась от пяти лет совместной жизни. Когда Элеонора спрашивает себя, почему они разошлись, то не может ответить на такой пустяковый вопрос. Впрочем, и в ее работе, и в повседневной жизни часто безответными остаются именно пустяковые вопросы. Пустяки — вовсе не такие пустяки, как о них незаслуженно думают. Ей нравилось, когда еще в студенческие годы профессор Ларок нередко