Чащоба

Действительно, дом был разорен. Лео собрал разбросанные фотографии, засунул в портфель еще несколько довоенных календарей-справочников, ни к чему другому не притронулся, в отсыревшем доме все пропахло плесенью. Нелла предупреждала: не привози оттуда ничего с собой, у нас и так мало места.

Лео оставил дверь незапертой, последовал совету Йонаса.

На соседний хутор он больше не пошел, не хотел беспокоить Йонаса, ему и без того трудно ковылять на костылях.

Лео побрел, выбирая тропинку посуше, на пригорок, к землемерной вышке, где оставил машину. Прислонился к серой деревянной опоре, поднес ко рту ключ и дунул в дырочку. Раздался слабый свист.

Над Долиной духов проносились светлые облака.

Чудно, когда-то давно Йонас имел привычку подниматься на верхнюю площадку вышки, чтобы поиграть там на трубе.

Потом Лео услышал от Вильмута, что в конце жизни за Йонасом ухаживала Эвелина. Частенько его навещали также городские родичи.

Во всяком случае старцы Медной деревни не посчитали нужным звать Лео на похороны Йонаса.

23

Лео оторопел от мысли: я презираю Вильмута. То, что он всегда завидовал легкости на подъем и общительности друга, на фоне этой внезапной жесткой апатии казалось слабым и мягким движением души. Иногда хотелось отшвырнуть друга: сгинь с глаз моих! Но тут же раздувшееся презрение лопалось, подобно проткнутому воздушному шару. Лео приходилось укрощать себя, потому что Вильмут был его ближайшим и лучшим другом, — кто у него еще остался? Ну что это за человек, который отвергает своего единственного друга! Нет, он связан с Вильмутом более чем ста узами, а потому приходится терпеть любые его слова и поступки. Лишь ограниченные, дрянные люди лезут везде со своим уставом и осуждают любой шаг другого человека. Возможно, именно Вильмут был в жизни Лео самой противоречивой личностью, от которой не могло отдалить даже расстояние. Мать, умерший в Швеции законный отец, ставшая в другой среде совершенно чужой Юлла, настоящий отец Йонас — все они заселяли ближние или дальние окрестности жизненного круга Лео; один лишь Вильмут стоял как столп посередине, почти задевая боком Лео, но Лео так и не смог расположить в своем жизненном кругу Неллу и Анне, а также Хелле, они словно бы и не находились вблизи от него, скорее парили над ним, чтобы порой птицей опускаться ему на плечи, — с ними Лео не связывали пространные воспоминания.

Зачастую Лео думал, не будь Вильмута, я бы, может, давно забыл Эрику. В теперешнее время довольно странно носить десятки лет в своей душе одну и ту же женщину. Ныне люди старались ко всему относиться с легкостью и не волочили за собой никакого груза. Отношения между мужчинами и женщинами возникали, словно грибы после дождя, чтобы сморщиться в первый же засушливый день. За богатую впечатлениями жизнь платили нетерпением и пресыщением.

Благодаря Вильмуту Эрика все время находилась перед глазами Лео. Что бы Вильмут ни рассказывал о себе, о своем доме, о детях и Эрике — это всегда задевало Лео. Больше того, повествования Вильмута вызывали противоположные чувства: однажды Лео даже заметил, что он охвачен навязчивой ревностью.

Чем больше запутывались у Вильмута отношения с Эрикой, тем сильнее он привязывался к вновь объявившейся Юте Вильсон. Встречаясь с Лео, Вильмут не уставал рассказывать о своей разгоревшейся любви. Лео лучше было бы оглохнуть, но он все же терпеливо выслушивал. Держал себя в руках, хотя готов был стонать от возмущения и извиваться от отвращения. Находясь в роли исповедника Вильмута, Лео придавал своему лицу такое выражение, какое хотелось бы в этот миг видеть другу: взгляд евнуха, веки приспущены, словно бы Лео не хочется смотреть на него, и все же как-то полутайком Лео следил за сидевшим рядом человеком, который исповедовался ему в своих поступках. В эти моменты где-то в области затылка кружила успокаивающая мысль: и у Вильмута всего одна жизнь, и у него душа, почему я должен восставать против того, что возвышает его над землей! Он не мальчишка, по какому праву я стану вмешиваться в его жизнь!

Существование Эрики не позволяло Лео оставаться безразличным.

С годами здоровье Вильмута становилось все хуже. На него навалились всевозможные беды, на которые он походя жаловался. Его мучили хроническая пневмония, закупорка вен на ногах, повторяющееся воспаление плечевого сухожилия, одно это уже причиняло нестерпимую боль — просто рука отваливалась. Вильмут давно не был передовым трактористом, фотография которого украшала когда-то совхозную доску Почета: работа превратила меня в калеку, имел обычай сетовать Вильмут. Без конца Вильмут разъезжал по санаториям, иногда даже проводил неделю-другую в больнице, ездил на консультации то к столичным, то к тартуским докторам. Из-за частых отлучек он превратился на работе в своего рода случайного человека, который как бы утратил квалификацию и стал затычкой к любой дыре. Вильмут и не возражал против этого. Сегодня здесь, завтра там, это ему вроде даже нравилось. На людях говорливый и жизнерадостный, он с удовольствием вливался в новую рабочую среду. С одинаковой охотой он перебирал картошку, возил корма на ферму или ремонтировал там транспортер.

Иногда Лео сомневался, уж не притворяется ли Вильмут, преувеличивая свои болячки, или просто обращает на свое здоровье излишне пристальное внимание. Именно благодаря болезням Вильмут стал очень подвижным человеком, его хвори не мешали ему недурно проводить свои дни. Как он сам оправдывался: душа к звону тянется.

Видимо, в обществе Юты Вильсон давно названивали колокола.

Женщина эта посылала Вильмуту письма до востребования и, странное дело, назначала ему свидания по всей Эстонии. Частенько случалось, что Юта Вильсон должна была по делам службы ехать в то или другое место — отдельные цеха больших заводов располагались и в поселках, и в маленьких городках — и непременно хотела встретиться там с Вильмутом. С приглашением в кармане Вильмут в очередной раз направлял стопы к начальству и выпрашивал себе отгул. Он не считал за труд часами трястись в автобусе или в поезде, отправляться в дорогу спозаранку, возвращаться домой за полночь, чтобы побыть немного вместе с Ютой Вильсон. Эти беглые встречи мало что им давали. Зачастую у них даже не было возможности уединиться. Юта отправлялась в командировку всего на день и бывала сверх головы занята делами, предоставляя Вильмуту в ожидании ее убивать время где-нибудь в столовой за столиком. Затем она впархивала, присаживалась наскоро напротив него, с репортерской краткостью и деловитостью справлялась о его жизни и здоровье, чтобы поддержать теплые отношения, произносила на прощание несколько нежных слов и просила проводить ее на автобус или на поезд. Редко случалось, что Юта снимала в гостинице номер; тогда они на несколько часов избавлялись от посторонних глаз. Иногда доходило до смешного — расписания были составлены без учета их интересов, — взявшись под ручку, они прогуливались в отведенные им минуты по перрону, и, как говорил Вильмут, их встречи иной раз умещались всего лишь в одну сигарету.

Лео считал эти их отношения пустячной игрой. Видимо, оба они утратили способность и к душевной и к физической любви — при встрече перебирали минувшие дни и сокрушались по ушедшим годам. И все же они не хотели поддаваться омертвению чувств; с обоюдного молчаливого согласия в их отношениях установились новые правила: странные беглые спектакли проигрывались один за другим. Где-нибудь на замусоренной автобусной станции они глядели друг другу в глаза, пожимали руки, им казалось, что тело охватывается горячим приливом, пытались на мгновение выключить трезвый рассудок и делали вид, что нет причин для озабоченности.

Быть может, вообще все, что делает человека счастливым, на самом деле лишь воображение, мираж?

Видимо, Вильмут больше Юты верил в миражи. Когда ему удавалось заполучить бюллетень и отлучиться на несколько дней в столицу, он жил у Юты и лишь перед возвращением домой наведывался к Лео. Надо было освободиться от груза впечатлений, прежде чем возвращаться. Смеяться над чьим-то образом жизни было грешно, но, к сожалению, истории Вильмута были жалкими и смешными.

Вильмут, спавший с лица, жаловался, что провел бессонные ночи. Они пили с Ютой вино и анализировали свою любовь. Вильмут скулил, что Юта — кремень, а не женщина, не хочет, чтобы мужчина навсегда поселился у нее. Пусть Вильмут вырастит своих детей, не устает она повторять. Наконец до Вильмута стало доходить, что вроде бы благородная забота Юты Вильсон о его потомках просто удобная отговорка: так можно было удерживать его на нужном расстоянии. Вильмут охал и кряхтел, прежде чем нерешительно признался, что, наверно, им и не о чем было бы говорить, если бы они постоянно жили вместе. Юта немного поворкует, а потом надолго умолкает. Но стоит зазвонить телефону, со всех ног бросается к нему и часами бог знает с кем тараторит. Вильмут пришел к заключению, что обширный круг знакомых Юты создает ему конкуренцию. К тому же, видимо, смелая Юта побаивается тех, кто звонит ей, тех, других, — вдруг они вознегодуют, посели она у себя в доме мужчину! Иногда его дорогая Юта натягивает чужую маску и долбит, мол, ценит свободу. Свободу! Слово это бесит Вильмута. Разве спокойная жизнь не превыше свободы? Сидели бы вдвоем по вечерам у телевизора и шли бы потом беззаботно на боковую.

Вильмут решил пробудить у Юты ревность, пусть испугается: мужик-то может выскользнуть из рук. Вильмут считал большой хитростью, что без стеснения писал Юте о своих похождениях в домах отдыха и санаториях, придумывал, что за ним гоняются женщины, которые от него просто без ума. Описывая свои незатейливые амурные приключения, Вильмут не уставал заверять, что, несмотря на всю эту бьющую ключом жизнь, он не забыл Юту. И все равно Юта Вильсон не торопилась связывать свою жизнь со столь желанным мужчиной, не знающим отбоя от женщин.

Лео с отвращением слушал своего донжуанистого друга.

Временами досада к Юте Вильсон перерастала в горечь, и Вильмут решался не ехать на эти мимолетные встречи на железнодорожных станциях и автовокзалах. Он представлял, как Юта тщетно ждет его, к сожалению, злорадство не заглушало его страданий — в эти дни Вильмут был как на иголках.

Как всегда случается, Эрика напала на след Юты Вильсон. В небольших местечках люди находят удовольствие в преследовании чужих тайн и пороков; женщинам на почте показалось странным, что Вильмут получает подозрительные письма до востребования. Проявляя доброхотство, они обратили на это внимание Эрики. Поди знай, может, женщины пошли на благородное преступление — виной тому бедная впечатлениями жизнь, — и, прежде чем отдавать письма Вильмуту, их вскрывали над кипящим чайником. Во всяком случае, Эрика оказалась слишком даже информированной и, в довершение ко всему, обнаружила дома вещественное доказательство. Спьяну Вильмут позабыл в книге одно из писем.

Вместо обычной перепалки на этот раз в доме разразился шумный скандал.

Когда Лео услышал об этом, ему снова захотелось оглохнуть — чтобы низость и мерзость не доходили до него. Жалобы Вильмута действовали на Лео так, словно бы ледяные капли долбили его темя, и он, возможно, пережил чужой семейный скандал гораздо тяжелее, чем сами его участники.

И вновь Лео ощутил свою вину перед Эрикой. Из-за него очутившаяся в беде Эрика вынуждена была выйти замуж за первого попавшегося и прожить жизнь, унижавшую человека. Он, Лео, вырвал бы Эрику из будничной серости и сделал бы ее другой, избавил бы ее от безвкусных деревенских и поселковых привычек и пробудил бы в ней духовность. Лео верил, что он отучил бы Эрику от замашек, не свойственных деликатным людям; в их жизни царили бы миролюбие и взаимное доверие. Стоит хотя бы раз опуститься по какому-нибудь поводу до перебранки, где не выбирают выражений, и отношения уже навсегда изгажены, словно покрыты въедливой грязью.