Чащоба

Провожая взглядом удалявшуюся по улице Айли, Лео понял, что можно на мгновение вымести старую вражду, но напрочь она никогда не угасает. Проследив за исчезающей в людской толпе головой Айли, Лео ощутил бесстыдное облегчение и непристойное злорадство: волею судьбы он в общем-то вовремя освободился от этой глупой женщины. Если бы не предательство Айли, кто знает, сколь продолжительной нервотрепкой стала бы их семейная жизнь.

Рауль вбил между ними клин, после чего две половинки начали с треском отламываться друг от друга.

Рауль вернулся из Сибири в пятьдесят седьмом году. Не предупредив мать и сестру письмом, он заявился домой, встал неожиданно в дверях, здоровенный мужик, фуфайка нараспашку, какой-то странный нежно-розовый шарф на шее, в негнущихся кирзовых сапогах, в руке перевязанный лохматой веревкой узелок, который лишь благодаря болтавшимся брезентовым ремням напоминал рюкзак.

Мать и Айли растрогались, обнимая блудного сына и брата, они одновременно плакали и смеялись. Они поставили его посередине комнаты, как статую, и семенили вокруг. Лишь один Лео сообразил, что надо делать, и отправился в ванную разжигать колонку.

Потом, вечером, когда Рауль сидел между диванных подушек в костюме доарестантской поры, трещавшем по швам, а женщины без конца щебетали и совали ему то чашечку с кофе, то рюмку ликера, — уже тогда Лео почувствовал в воздухе нечто зловещее. В тот первый вечер Рауль сидел хмурый, на вопросы отвечал односложно, видимо, собирался с духом, с родимым кровом приходилось вновь свыкаться. В какой-то миг показалось, что Рауля трясло отвращение, он сердито отбросил угодившую под локоть диванную подушку и с плохо скрываемой неприязнью отказался от подаваемой вазочки с печеньем. Мрачный взгляд его темных глаз бродил по углам, он не слушал того, о чем тараторили мать и Айли. Он будто напряженно искал ответ на какой-то вопрос, который ему не удавалось сформулировать. Лео украдкой следил за ним — Рауль стал каким-то диким. До сих пор Лео не мог понять, почему Рауль с самого начала почувствовал себя в родном доме явно неуютно; видимо, для такого состояния необходимо усвоить стадные правила, невозможность расслабиться, волчье ощущение загнанного в угол человека, постоянную настороженность и надзор и испытать навязанность примитивного существования — выступать за самого себя становится первейшим инстинктом. А с другой стороны, захватывающие дух просторы окружающей природы, иллюзия бесконечности, способная в зависимости от внутреннего содержания или возвысить, или подавить человека; во всяком случае, казалось, что Раулю трудно снова втиснуть себя в уютное обрамление гостиной, в тесную и весьма наивную домашнюю среду. Исчезла громада стеклянной глыбины, за которой проглядывал горизонт. Садики, беседки, кусты сирени, цветочные клумбы — столь пугающе близко и осязаемо.

И в следующие дни мать и Айли не давали Раулю покоя, своей заботой они хотели как-то скрасить его пропавшие впустую годы. В шкафах отыскали отрезы довоенного сукна, это был редкостный и изысканный дорогой английский материал, такого уже никто не носил, и Рауля начали водить по портным, заказали полный комплект одежды, купили велюровую шляпу цвета мха — женщины наряжали его, будто куклу. Однако Рауль вытащил из своего обтрепанного рюкзака кудлатую волчью ушанку и повесил ее в передней на видном месте.

Лишь через неделю у Рауля начал развязываться язык.

Лео до сих пор не знал, выдумал ли Рауль все свои истории, набрался их у уголовников или на самом деле рассказывал случаи из собственной жизни; как бы там ни было, в таком изобилии грубости и циничности Лео никогда еще не встречал.

По вечерам, за кофе или чаем, женщины сидели оцепеневшие, затаив дыхание, с раскрытыми от ужаса глазами, даже при самых ужасных непристойностях и упоминании о противоестественном пороке они не морщились, сосредоточенно вбирали в себя страшные испытания, выпавшие на долю близкого человека. Эти жуткие истории вызывали у Лео отвращение, порой казалось, что окровавленные лица дерущихся людей, выпученные глаза человека, которого душат, и прочая мерзость собираются над ними облаком, которое колышется на фоне темно-золотистых обоев. Но женщины цепенели, они не прерывали Рауля, будто находились в трансе; возможно, то, что им пришлось услышать, доставляло им своеобразное атавистическое наслаждение, быть может, они были по-своему счастливы от сознания того, что хотя они и узнали о мерзостях жизни, сами они никогда не были принуждены лично сталкиваться с чем-то подобным.

Ночью Айли дрожала в кровати рядом с Лео, временами ее голову словно бы отрывали от подушки; она размахивала руками, всхлипывала; требовалось некоторое время, чтобы она окончательно проснулась и ей стало бы ясно, что она находится дома и бояться ей нечего.

Перед тем как снова погружалась в сон, Айли извинялась, ведь на долю Рауля выпали столь тяжкие страдания. Эти слова повторялись из ночи в ночь. За ними чувствовался упрек. Примерно в таком роде, мол, почему покарали Рауля, прогнали через мерзкий ад — а вот ты, Лео, отсиделся, как кот, возле горшка со сметаной.

Лео невольно насторожился, но недоставало решимости что-нибудь предпринять.

Вскоре у Рауля то ли иссякли его истории, то ли он потерял интерес к тому, чтобы рассказывать их в домашнем кругу, и он разыскал старых приятелей, какие остались после всех пережитых заварух. Несомненно, он и на них выплескивал те же россказни. Возле пивных киосков Рауля можно было встретить разглагольствующим в кругу мужчин, его истории словно бы множились в мозгу, копии плодились, они становились в тягость, и от них следовало освободиться.

Мать и Айли не смели даже заикнуться, что вроде бы уже время подыскать работу и начинать жить по-человечески. Рауль то и дело приходил домой с покрасневшими глазами и отсутствующим взглядом. Когда шел в одиночестве по улице, не переставал бормотать себе что-то под нос, дома говорить было уже не о чем.

Однажды Лео столкнулся в калитке с Раулем, оба шагнули столь неловко, что словно бы вклинились в проем. Этот секундный затор почему-то обозлил Рауля, и, хотя Лео тотчас же отступил назад, он все же гаркнул:

— Свинья эдакая, спишь с моей сестрой, а жениться не хочешь!

Лео такая пошлость обидела, он буркнул, что они с Айли не нуждаются в советчиках, и пошел своей дорогой.

— Погоди, — крикнул Рауль, — и у тебя еще волосы дыбом встанут!

Лео не знал, угрожал ли Рауль чем-нибудь и матери с сестрой, во всяком случае, жизнь становилась в такой доселе тихой и по-своему даже стерильной квартире мучительной, все избегали встречаться взглядом, как-то само собой пошло так, что сообща за обеденный стол уже не садились, ели на кухне, кто когда. И Айли будто подменили, в большинстве она в кровати поворачивалась к Лео спиной и ночами тихонько плакала в подушку — все запуталось.

Быть может, именно тогда Лео следовало бы повести Айли под венец — столько лет прожито вместе, привыкли друг к другу, — тем более, что никто из них не строил иллюзий насчет пламенной любви, однако у Лео возникло непреодолимое упрямство, Рауль еще и углублял его, не хотелось подчиняться самодуру.

Будто на месте Рауля был Ильмар, который загоняет его, Лео, под дулом в лес.

Иногда в редких случаях, когда Рауль соблаговолял являться домой более или менее трезвым и разговаривать с домашними, он мог, толкуя о пустяках — кого видел и что слышал, — вдруг мог впадать в ярость и кричать: «Мой брат в одиночку пошел против немцев, и его убили! Поверьте мне, — орал Рауль, размахивая кулаком, — убийца брата по сей день расхаживает, словно барин!» Он с такой силой изрыгал свою злость, будто все это случилось вчера, тело брата еще не похоронено и над ним тучей вьются синие мухи.

Айли и ее мать терялись, уставлялись в пол, щеки их дрожали, словно перед плачем, точно они были виноваты в том, что не смогли удержать горячего парня и лишили Рауля брата.

Каждым своим взглядом, жестом и намеком Рауль подчеркивал чужое ничтожество, Лео уже не понимал, чего, собственно, хочет Рауль, денег ли на выпивку или бесконечного, поддакивающего и пресмыкающегося сострадания.

Как бы то ни было, время искалечило его.

Иногда вечером Рауль натягивал на голову свою лохматую волчью шапку, брал мандолину, садился на крыльцо и с жаром пел какие-то чудные русские песни, слова которых были словно нерусские. В такие моменты он отходил и начинал в перерыве между песнями хвастаться, как хорошо они жили после лагеря на поселении. В рыбацкой артели бригадиром у них была эстонка. На здешних берегах такую рыбу и во сне не видели, какую они там брали в реке. Ловиза, их бригадир, до войны была крепкой торговкой, кроме прочего, возила на живорыбном судне в Швецию угрей — из-за богатства ее потом и взяли за шкирку, — вот она-то сказала, что настоящий рыбацкий азарт она познала только в Сибири… К черту все то, что было, говорила Ловиза. Меня тут просто дрожь пробирает, когда вижу, как пять дюжих мужиков воюют с одной рыбиной и с трудом переваливают ее через борт в лодку. Бригада Ловизы гремела на весь район, даже в газете о ней писали, никому другому так не везло с рыбой, и ни у кого другого не было такой энергии, как у нее. Будто она там, у этой большой реки, и родилась — в сапогах, и обе горсти в рыбьей чешуе — точно в серебре.