Чаша и Крест

— Почему же, будут. Иди, выполняй просьбу графини де Ламорак. — Он еще раз поднес к глазам письмо и громко икнул. — Только не сегодня, ты понял? А завтра. Где-нибудь после обеда. А сейчас иди, пока я добрый.

Женевьева сидела на куче соломы на полу в старом мельничном амбаре, подперев щеки ладонями. Она пришла сюда задолго до назначенного срока, потому что была больше не в состоянии метаться по комнатушке под лестницей. Теперь оказалось, что она просто променяла маленькую клетку на большую — точно так же то и дело она принималась вскакивать и бродить туда-сюда, от стены, сквозь щели которой просвечивал серый осенний день, до огромной соломенной копны, сваленной почти до потолка с противоположной стороны.

Вначале она долгое время не могла успокоиться, прикладывала ладони к горящим щекам и ушам и тревожилась о том, как она выглядит. Хотя она давно привыкла заботиться о своей внешности не больше, чем любой простой наемник из айньского отряда, который в лучшем случае плескал себе в лицо холодной водой и наспех проводил по волосам растопыренными пальцами вместо гребня. Конечно, когда она играла роль девушки-трубадура Кэрин или, например, свое последнее, наиболее удавшееся ей воплощение женоподобного валленца, она уделяла тому, как она выглядит, гораздо больше внимания, но исключительно с практической точки зрения — чтобы соответствовать своему образу.

А сейчас она не знала, каков на самом деле ее образ. Любящая и пришедшая на свидание Женевьева де Ламорак — в этом было что-то настолько необычное, что она совершенно не знала, куда ей деть руки, как поставить ноги и как подобрать волосы. Она беспощадно дергала их, пытаясь уложить в разные стороны, пока они не стали торчать, как лежащая на полу солома.

Бенджамен все не шел, и она неожиданно успокоилась и даже захотела, чтобы он опоздал — она хотя бы успеет восстановить дыхание, которое постоянно сбивалось, и лицо перестанет гореть.

Потом ее мысли перескочили на Валлену и Скильвинга, и некоторое время она задумчиво водила соломинкой по доскам пола, повторяя какой-то запутанный узор в такт своим мыслям.

На самом деле она отчетливо вспомнила два мгновения: она лежит на постели, еще очень слабая, только открывшая глаза после четырех недель измотавшей ее вконец лихорадки и боли от постоянно воспаляющихся ран в груди. Скильвинг стоит у окна огромного орденского дома — потом она узнает, что с одной стороны они выходят прямо на море, но сейчас она видит только яркое небо и покрытые гроздьями белых цветов ветки, свешивающиеся прямо с балкона.

"Ты должна жить", — сказал Скильвинг. — "Ты слышишь меня? Представь, что ты выныриваешь на поверхность, к солнцу, Тянись наверх. Тебе это поможет".

Тогда она даже не засмеялась, а только дернула щекой — на большее у нее не было сил.

"Конечно, я буду жить, — сказала она торжествующе. Вернее, ей казалось, что ее голос звучит торжествующе, а на самом деле он еле сипел, и в груди болело при каждом вздохе. — Он сказал… что любит меня. Я… это помню. Я не успокоюсь, пока он не повторит это снова".

А вторая сцена, которую она вспомнила, была такой — она уже почти поправилась и стоит в кабинете Скильвинга, гордо демонстрируя собственноручно придуманный костюм валленского вельможи. Образ, кстати, оказался очень удачным — круаханская стража пропустила ее без всяких проволочек и быстро устранилась от тщательного досмотра, особенно когда она стала томно поводить глазами в сторону офицера охраны и предлагать обыскать ее на общих основаниях. Она произносила слово "обыскать" с таким придыханием, что гвардеец плюнул на землю и чуть не пихнул ей прямо в лицо подорожный лист.

Так вот, она скромно улыбается, хоть и не ожидает от Скильвинга особой похвалы ее остроумию. За три месяца она успела неплохо его изучить и многому научилась от него. Она готовится к тому, что он будет отговаривать ее. Что он начнет снова бегать по кабинету и ругаться непонятными словами. Но он только печально смотрит на нее, развернувшись так, чтобы хорошо видеть ее всю единственным глазом.

— Твоя мать так же ушла от меня, Вьеви, — произносит он наконец. — В отличие от нее, ты хотя бы пришла попрощаться. Спасибо и на том.

— Скил, — Женевьева опускает глаза, и ее радость медленно гаснет. — Я не могу без него.

— Иногда мне кажется, будто женщины — это какой-то другой народ, — Скильвинг опирается рукой о спинку кресла и тяжело опускается в него. — Они как бабочки-однодневки, летят к пламени, которое горит ярче. И даже если они догадываются, что обязательно сгорят, то их это не останавливает ни на минуту. Почему так? Сначала я думал, будто ты все-таки другая. Но теперь вижу, что ошибался. Ты такая же бабочка с обгоревшими крыльями. Только в этот раз ты не ускользнешь от огня. Ты упадешь в него и сгинешь безвозвратно.

— Какая разница, где мотыльку умереть — в пламени или засохнуть на ветке? Я предпочту огонь.

— Ты просто не знаешь, что это такое. — Скильвинг встает, но смотрит уже не на нее, а через распахнутую дверь балкона на море, по которому бегут аккуратные гребешки волн. — Дай тебе небо не утянуть с собой в огонь еще пару-тройку таких же мотыльков. Твоя дорога открыта, Женевьева де Ламорак. Если в твоей девичьей памяти задержалось хоть что-то, чему я учил тебя — пусть эти знания тебе пригодятся.

Пригодятся?

Женевьева вскочила на ноги. Снаружи раздался дружный топот, заржало не менее четырех лошадей. В щели между досками она отчетливо увидела переступающие лошадиные ноги и грубый ботфорт. Она развернулась к двери, но даже не стала укреплять ее, запертую на один хилый засов. Она пока не могла собрать разбежавшиеся мысли и найти уроки Скильвинга, которые ей пригодятся. Но она отчетливо поняла, что Ланграля ей сегодня не увидеть.

Шпага, впрочем, всегда была при ней. Она подбирала их по сходству с Гэрдой — обязательно длинная, и обязательно красиво украшенная рукоять.

— Ну давайте, — пробормотала Женевьева, подбадривая скорее себя, чем подъехавших гвардейцев.

Дверь упала довольно быстро, и в образовавшийся проем вместе с хлынувшим сероватым сиянием дня вошел Шависс. Женевьева невольно поморщилась, настолько ей хотелось, чтобы он исчез куда-нибудь, не искажая ее картину мира.

— Сердечно рад приветствовать вас, графиня де Ламорак, и счастлив видеть вас в добром здравии.

— Это чтобы вы могли снова выстрелить в меня? Разумеется, в здорового человека гораздо интереснее стрелять — он мучается намного дольше.