Частная практика

Матвей поглядел на Катерину и головой затряс.

— Не… это я раньше ухаживал! А что? Баба нормальная. Надо брать. Нормальных баб, братуха, чтоб ты знал, днём с огнём… ну я и решил, что женюсь. Заодно уж за мозгоправство платить не надо будет. Что она мне так, по-родственному вправит… но теперь, извиняйте, невозможно. Я на Настасье женюсь.

Причём сказано было это без тени сомнений.

— Суть в том, что некоторое время тварь будет держаться рядом. Благодаря печати она довольно чётко ощущает, где находится жертва. И не только…

Гремислав сделал вдох:

— Если печать не снять, то Анастасия, набравшись сил, сама выйдет к жорнику.

— А вот и хрена…

— Нет, я и хочу использовать этот момент… Катерина, мне понадобится дом твоей подруги. Обещаю, что все… разрушения я компенсирую.

— Без базара, — присоединился Матвей. — Короче, и на кого ты хочешь печать ляпнуть? На Катерину Андреевну?

Губы Гремислава растянулись в нехорошей улыбке и он ответил:

— На себя.

Часть 6 Правила охоты на нежить

Снег за окошком.

Мелкий крошевом. Ветер подвывает. И поскрипывает кресло, в котором устроился брат. Странно, но у Гремислава и сомнений не было, что вот этот человек, такой огромный и совершенно не такой, каким должно быть княжичу, его брат.

Наоборот, впервые он чувствовал себя почти целым.

Матушка обрадуется.

Отец.

Глядишь, и оживёт, если будет с кем разделить тяжесть короны. А значит, и срок его отодвинется. Это уже хорошо. Письмо матушке Гремислав сразу отправил. И сам вернётся.

Хотя бы затем, чтобы брата домой привести.

Надо только дело закончить.

Сдержать слово.

Гремислав щурился на свет фонаря, который пробивался сквозь метель. Третьи сутки пошли… если тварь не решится, значит, сорвалась. Или вот-вот сорвётся, потому что печать, пересаженная совместными усилиями Гремислава и Погожина-старшего мелко и часто пульсировала. Старик, кажется, справке, выданной Катериною, не поверил.

И ворчал, что надо бы иначе.

Что протоколы как раз для таких героических дураков и писаны.

Может, и так, только… время. Тогда казалось, что времени совсем нет. Что счёт не на дни, а на часы, на минуты даже. А там пока отчёт дойдёт, пока направят кого.

Пока…

— Неспокойно мне что-то, — сказал Матвей. — Маятно.

Гремислав хотел ответить, но… печать вдруг натянулась струной. А следом вторая и третья, пусть более слабые, не успевшие прорасти в детей. Убрать бы их вовсе, да нельзя.

— Идёт, — он вдруг ясно услышал в голове мягкий вкрадчивый голос. Слов разобрать нельзя, и это раздражает. Тянет прислушаться, понять, что же такого он шепчет на ухо. И не выходит. — Рядом. Помнишь, что делать?

— Ага… только пуля в башку, как по мне, вернее, — Матвей поднялся. — Вот… знаешь… ни хрена ты на бабу всё одно не похож.

— Нежить воспринимает мир иначе.

— Глаза у него человеческие.

— Только пользуется ими не человек. Он видит свою печать и свой приказ. Ладно, ты держись. И…

— Не боись, братуха. Я не для того семью нашёл, чтоб всё просрать бездарно… ты, главное, помни, куда идти…

Прямо.

На голос.

На мягкий шёпот, что окутывает, лишая воли. Чужая сила, проникая сквозь вязь печатей, туманила разум. Гремислав открыл дверь и в лицо ударило ляденым крошевом.

Буря.

Снежная.

И не из слабых. Ветер кружит и так, что на два шага вперёд ничего не видно. Самое оно для охоты… пусть нежить и не любит зиму, но иногда бывают и исключения.

Бури ждал?

Или совпало?

Матвей говорит, что мимо посёлка катались чужие машины, но не лезли. Матвей заверил, что люди, чьею поддержкой заручилась тварь, не станут с ним связываться.

Хорошо.

Шаг.

И ещё.

Скрип фонаря.

И такой тонкий тягучий вздох, который раздаётся то ли рядом, то ли вовсе в голове. И белизна снега вдруг превращается в белизну кружевной шали, что ложится на плечи совсем юной девушки. А глаза её черны, как то небо, которое нет-нет, да проглядывает в прорехах туч.

— Помогите… — этот шёпот теперь обретает свой собственный голос. — Пожалуйста, помогите мне… спасите…

Отогнать.

Сосредоточиться.

Печати впиваются в тело, что рыболовные крючки. И тянут, заставляют идти. Ноги проваливаются. Снежило третий день кряду и сугробы во дворе намело приличные. Местный снег скрипит, как старая дверь.

Тень на пороге.

И снова шёпот:

— Помогите… я тебе, ты мне. Один удар.

На сей раз голос мужской. И сквозь окно проникает мутный свет луны, вырисовывая профиль парня.

Ещё немного и Гремислав вспомнит, что приключилось.

Но воспоминание ускользает, заставляя сомневаться, настоящее ли оно. А может, вовсе нет никаких воспоминаний? Как не может быть и сомнений в том, что он, Гремислав, просто-напросто сошёл с ума.

Нет.

Он нормален.

У него и справка имеется. Справка, это же документ… и будь он безумен, выяснили бы… кукольник был… был кукольник… а прочие? Что там случилось?

Голова раскалывается от боли, и он почти видит разломы, но ещё боль отрезвляет. Гремислав осматривается. Калитка распахнута, но войти тварь не рискнула. И хорошо. Иначе почуяла бы печати, которые Елизар поставил после прошлого своего визита.

— Иди… иди ко мне… — шелестит ветер. Или тот, кто прячется в нём. И Гремислав послушно бредёт на голос, тон которого меняется. Теперь в нём слышится неприкрытое торжество. — Ближе!

Голос уже звучит и вовне.

А жорник рядом.

Он прямо лучится довольством. Босой. Без куртки. И обындевевшими волосами. С лицом, залепленным снегом. Мёртвые губы растягиваются в улыбке, а руки хватают за воротник лилового пуховика — еле нашли подходящего размера — и подтягивают Гремислава поближе.

— Вот ты и попалась, дорогая… — шепчет тварь в лицо.

— Хрен ты угадал! — вырывается у Гремислава.

Потом приходит мысль, что это он от брата нахватался дурных слов.

Тварь замирает.

На мгновенье всего.

И этого мгновенья хватает, чтобы перехватить одну руку, а вторую стряхнуть, и высвободившись резко, без замаха, вогнать клинок туда, где смыкались рёбра.

Нож слегка цепляет мешковатую одежду, продавливая и пуховик, и то, что под ним, а потом проваливается, высвобождая в тело заложенный заряд тёмной силы.