Частная практика

Как Погожин матерился…

Нельзя.

Не перенапрягаться.

Не истощать себя.

Собственную предлагал, но целительскую тварь просто сожрала бы с превеликою радостью. А вот эта… жорник дёрнулся было, пытаясь соскочить с клинка, потом застыл, вперившись чёрными злыми глазами.

— Х-хитрый… — прошипел он. — Н-некромант… нашла тварь… тварь…

Ноздри его раздувались.

— Это всё она… сестрица… надо было отправить… следом отправить… сожрать… но нет, побоялся… расстроилась бы.

— Скажи ещё, что жену расстраивать не хотел.

Губы растянулись. И теперь стало очевидно, что лицо вот это совершенно точно — маска, которая трещит и сползает.

— П-побоялся… с-сдохнет до с-сроку… пока выродки в с-силу не войдут.

А вот это уже походило на правду.

— Славка! — донеслось сквозь завывание ветра. — Славка, мать твою…

— Но ты просчитался, некромант… — жорник вдруг дёрнулся, подался вперёд, всем телом своим нанизываясь на клинок. — И не в первый раз, смотрю…

И Гремислав ощутил, что сам немеет.

И голова кружится.

И печати, которые должны бы рассыпаться, впиваются в тело, в самую душу, тянут его к твари. А та скалится, довольная донельзя…

— Просчитался… — шепчет, сдавливая щеки ледяными лапами и тянет голову к себе, губы к губам. — Я тебя сожру.

— С-сука! — этот крик раздался совсем рядом за секунду до того, как рукоять ножа осыпалась прахом, как взлетело покрывало метели, спеша заслонить Гремислава и жорника от прочего мира, стирая сам этот мир. — Оставь моего брата, с-сука!

А следом, проламывая лёд и холод, полыхнуло светом.

Ярко.

Мощно.

Так, что тварь, взвизгнув, отскочила. Гремислав ещё успел услышать гром. Где-то совсем рядом… над ухом прямо…

В ту ночь тоже гремело.

Гроза.

И во флигеле, где ему отвели комнату, звук этот слышался ясно и чётко, так, будто бы гремело прямо за стеной. И шелест ещё. Шорх-шорх… шорх-шорх.

Скребётся кто-то.

А потом добавляется ещё один звук.

Скрип.

Лёгонький такой. И тишина. Снова скрип. Снова тишина. Ненадолго. Мгновенье или два. И осторожный стук в дверь?

— Вы не спите? Вы ведь не спите… — дверь приоткрывается. — Мне нужно с вами поговорить! Это важно… очень важно.

Тень ложится на порог.

Голос…

И боль.

— Братуха! — орёт кто-то, мешая сосредоточиться. — Чтоб тебя… братуха, не смей! Эй ты, хрыч целительский…

Кто так разговаривает с целителями?

— … очень-очень важно… вы должны мне поверить! Вы должны спасти меня!

Ожидание давалось с трудом.

Не потому, что Катерину мучили дурные предчувствия, хотя, конечно, мучили, что уж тут. Нет, ну любого нормального человека в подобной ситуации мучили бы дурные предчувствия.

А тут ещё и заняться нечем.

Из дому выходить нельзя.

На даче тоже быть нельзя, потому что это опасно, а жизнью её никак невозможно рискнуть. Даже при том, что тварь и близко к дому не допустят. Всё одно невозможно.

И вообще ей нужно позаботиться о сестре и детях. Правда, Анастасия пребывала в том самом целительском сне, который был скорее похож на кому. А милый старичок заверил, что состояние весьма близкое и тем самым очень полезное в нынешних обстоятельствах, поскольку во сне всё восстанавливается.

Вот прям берет и восстанавливается.

Дети тоже спали, правда, не так глубоко и тот молодой парень, неожиданно нервно отказавшийся кого-то близко подпускать к детям, даже на Катерину поглядывавший с подозрением, сказал, что у них тоже стресс. И что во сне ему проще привести в порядок их энергетические потоки, искривлённые в процессе столкновения с нежитью. А старичок сказал, что если так, то парень, возможно, не такой и обалдуй, как это ему представлялось прежде. И стало быть, у рода Погожиных, вероятно, есть не очень позорное будущее. И не стал вмешиваться.

И никто не стал.

И если в первый день Катерина просто бродила по дому, нагло заглядывая во все уголки, в которых обнаружилась пыль, пара дохлых тараканов и заросший паутиной веник, то во второй уже затеяла уборку.

Ну а на третий решила подумать о будущем.

Вот так прямо с утра. Встала. Взяла кружку с травяным отваром, который ей сунул кто-то из юных целителей — они постоянно то прибывали, то убывали, сменяя друг дружку, а потому Катерина не могла точно сказать, сколько их здесь. Главное, что кружку ей вручили.

Утренние булочки с маслом и сыром тоже.

Ну и оставили в покое, попросив только больше не убираться.

Она согласилась. Заняла кресло напротив окна. пусть даже окно это снегом залеплено, но вот свет сквозь него пробивается… едва-едва, но пробивается. Прям как в её жизни.

А будущее…

Что будущее?

— Устали? — поинтересовался благообразный старичок, подвигая второе кресло.

— Ничего не делая?

— По личному опыту это утомляет более всего прочего. Думаю, уже к вечеру смогу вернуть вашу сестру. Снятие печати весьма поспособствовало восстановлению. Да и близость к точке перехода тоже… и в связи с этим хотел бы понять, что вы планируете делать?

— Вот сама пытаюсь понять, что же нам планировать… как понимаю, ей здесь оставаться смысла нет?

— Боюсь, княжич этого не допустит.

— Ну, это пока… очередной заскок.

Беседовать о проблемах пациентов с кем бы то ни было — не этично. С другой стороны проблема эта непосредственно касалась Катерины и, что куда важнее, Настасьи.

— Боюсь, на этот раз всё несколько сложнее. Вы ничего не говорите, понимаю, что с вашей стороны существуют определённые ограничения этического толка. Но у меня их нет. Так вот… думаю, что юный княжич…

Всё же не увязывались в воображении Катерины «юный княжич» с битою не единожды рожей Матвея.

— … в личной жизни обращал внимание на девиц… скажем так… одного типа. И речь не о внешности. Но вот таких, которым требовалась помощь и поддержка.

— Пожалуй…

— Издержки светлого дара. Их так и тянет кого-то спасти.

— Их? А целители — не светлые разве?

— Помилуйте… нет, конечно. Целители — они разные. А свет — это свет…

— То есть, сейчас ему нужно было спасти Настасью и он влюбился. А потом что? Появится очередная девица в беде? И тогда он ринется спасать её?