Частная школа

Ахнув от такой наглости, она собиралась было грубо прикрикнуть, но так и не вымолвила ни слова. На пороге стоял Маринеску.

Вот уж кого-кого, а его она никак не ожидала тут увидеть. Смутившись, Дина отступила, прижимая полотенце к груди — не дай бог оно свалится. Маринеску же не ощущал никакого стеснения. Шагнул в маленький коридорчик, где и одному-то тесно, и притворил за собой дверь. Что ему нужно?

Сначала он просто стоял на пороге, молчал и смотрел, смотрел. Смотрел в упор, буквально сверлил немигающим тяжёлым взглядом, от которого хотелось поёжиться.

— Тебе нельзя здесь находиться, — как можно спокойнее сказала Дина, чувствуя взволнованное трепыхание в груди. Голова снова стала кружиться.

Но он её слова пропустил мимо ушей и подошёл вплотную. Дина занервничала ещё сильнее, впрочем, виду почти не подала. Только привалилась спиной к стене — какая-никакая опора — и против воли сглотнула.

— Что тебе надо? — облизнув вмиг пересохшие губы, спросила она.

Он медленно, даже лениво обвёл взглядом голые плечи, ключицы, её махровый кокон и пальцы, судорожно сжимавшие на груди края полотенца. Дину тотчас кинуло в жар, лёгкое трепыхание в груди усилилось, переросло в дрожь.

Ситуация, конечно, жуть какая неловкая. Но всё равно — что же она так волнуется? Ведь он всего лишь… Нужного слова тоже подобрать не получалось.

— Значит так, послушай меня и запомни, — наконец заговорил он, и тон его Дине не понравился.

Тогда, на крыльце, он говорил совсем не так. Как-то расслабленно, насмешливо и будто играя, что ли. Сейчас же его слова прозвучали колко, резко, твёрдо, как угроза.

— Если ты и твоя свора не прекратит травить Катю, то, обещаю, тебе будет плохо. Очень плохо.

Мысли судорожно скакали: какая свора, какая травля? О чём он?

Лизка, конечно, всем рассказала, что Катя заложила её Лаврентьевне, и, понятное дело, никто теперь не хочет с ней общаться. Но, во-первых, разве с ней кто-то до этого общался? А, во-вторых, она сама виновата. Времена, когда стучать на ближнего считалось гражданским долгом, давным-давно прошли. А вот то, что Маринеску вторгся в её комнату, хамит и угрожает — вообще ни в какие ворота. Кем он себя возомнил?

— Оскорбят её — ответишь ты, — продолжал он, испепеляя её взглядом. — Унизят её — ответишь ты. Поняла?

— Да пошёл ты, — разозлилась Дина. Ещё бы ей какой-то вахлак не угрожал. — Твоя Катя — стукачка, и получает то, что заслужила.

— Это ты так решила? А кто ты такая? Самовлюблённая выскочка, которая только и может, что тупо исподтишка гадить. Включи свой куриный мозг и…

— Ты вообще офигел? — возмутилась Дина. — За языком следи!

— Очень даже слежу, а то бы я сейчас не так с тобой разговаривал.

— Хамло. А с твоей Катей никто больше не будет нормально общаться. С такими, как она, не общаются.

Глаза его нехорошо сверкнули.

— Тогда тебе же хуже. Смотри, как бы с тобой не перестали общаться.

— Сказал тот, с кем даже никто не здоровается, — фыркнула Дина.

— Я тебя предупредил. И если ты не совсем отбитая дура, то ты меня услышала.

— Пошёл вон!

Этот короткий разговор неожиданно расстроил её сильнее, чем можно было представить. Дина заметила, что у неё даже руки мелко подрагивали, а на глаза навернулись слёзы. Хорошо, что Маринеску уже ушёл и этого не видел.

Но с чего он вдруг на неё набросился? Гадостей столько наговорил! Вот у кого куриный мозг — так это у его Кати. Никто же её за язык не тянул, а за пару дней настроить против себя всех — это уметь надо. И потом, она же этой Казанцевой даже слова не сказала, а могла бы и была б в своём праве. Несправедливо!

С расстройства Дина и к медичке не пошла. Ну и пусть Лаврентьевна жалуется. Что ей Чума сделает? Не убьёт же. А если отчислит — так вообще хорошо. Почему-то вполне сносная прежде жизнь в пансионе стала вдруг нестерпимой.

Дина выпуталась из полотенца, натянула футболку и шортики и ничком рухнула поверх покрывала, чувствуя себя совсем больной и глубоко несчастной.

27

Эрик напрасно ждал Катю на обед, а затем и на ужин. Она ему прислала сообщение, конечно, что совсем не голодна, но он понимал — Катя всё ещё терзается из-за утренней шутки этих дур. Боится на люди показаться, бедняга. Хотя подобную низкосортную выходку трудно назвать шуткой.

В обед Валентин Владимирович спрашивал про неё у Приходько, но что та ему наплела — Эрик не слышал. Уж вряд ли правду.

Дина тоже не появлялась в субботу в столовой. Хотелось верить, что она угомонится, отстанет от девчонки, просто даст ей спокойно доучиться. Хотелось, но не верилось.

Да и поговорил он с ней как-то бестолково, на бегу — слишком мало времени оставалось до следующего урока.

Ну и вообще тяжело с девушками выяснять отношения, ещё сложнее — вправлять им мозги. Не то что с пацанами. Вот там прихватишь за грудки, ну или пропишешь пару раз в табло — и диалог сразу становится намного конструктивнее. Не всегда, конечно, однако шанс быть услышанным и правильно понятым гораздо выше.

Но с девушками таких аргументов не привести. К тому же прежде ему не доводилось вступать в конфликты с девушками, хоть некоторые и, случалось, бесили. Но обычно он просто отсекал общение с такими, но чтобы вот так всё обернулось — это в первый раз. И, очевидно, не в последний…

Только вот как донести до этой избалованной самоуверенной выскочки простую и ясную мысль, что так, как поступает она, делать не надо — он понятия не имел.

А ещё почему-то не получалось по-настоящему злиться на Дину. То есть отлично получалось, но только заочно, а когда смотрел на неё, когда стоял рядом, в голову непрошено лезли совсем другие мысли. Дурость всякая.

Ну вот с чего бы? Хотя не ожидал он, конечно, увидеть её в таком обезоруживающем виде. Он ведь всё-таки не железный. А в первый момент, как только вошёл в её комнату, так вообще остолбенел. Таращился на неё как идиот, как будто голых ног никогда не видел. Даже не сразу сообразил, зачем он тут.

Напоминать себе пришлось, как мерзко они с Катей поступили. И то с трудом получалось не залипать взглядом на её тонкой шее, на открытых плечах, на груди, обвязанной полотенцем; не замечать её запах, от которого тоже неслабо вело. Зачем ещё так близко подошёл, дурак?