Человек без имени

Стояла глухонемая, бездонная, безмятежная ночь. Ночь, которая случается лишь в глухомани, да и то изредка. Все было осыпано лунной пыльцой. В светлых домах с остывающими печами, как проруби, чернели окна. Мир наслаждался собственным безмолвием. Он только что был сотворен, и создатель размышлял, стоит ли приводить его в движение.

Свежий, как снег, пахнущий снегом страх холодил просыпающееся сердце. Оглушительно, на все мироздание скрипел снег под босыми ступнями. Тело было крепко связано, скручено тенями ветвей.

По светлому саду, по чистому снегу навстречу шла девочка. Белые валенки, белый пуховый платок — одуванчик, по рассеянности попавший в зиму. На ней была короткая беличья шубка. Коленки у нее мерзли, и время от времени она растирала их вязаными рукавичками.

К груди она прижимала белые туфельки.

Парализованный страхом человек без имени стоял на ее пути, страшный и беззащитный.

Ужас внезапного падения в пропасть исказил ее черты.

Он медленно возвращался к проруби.

Гасли звезды. Просыпались в домах хозяйки. Покрывались инеем яблоневые деревья и провода. Билась на льду корова. Падали с безоблачного неба редкие слепые снежинки. Лежала в яблоневом саду девочка, умершая от страха.

Человек без имени протиснулся в прорубь по шею. Ему хотелось дождаться восхода солнца. Он ждал долго, пока горло не стянуло льдом. Вмороженный в прорубь, он смотрел немигающими, пустыми глазами на обжигающе холодный огонь зимнего светила, встающего над чужой деревней.

Пришел старик в засаленной шубе, волоча за собой на веревочке пешню. Он постоял над вмороженной в лед незнакомой головой, сняв было по обычаю рыжую шапчонку, но, боясь застудить лысину, вновь нахлобучил ее. Теплой, согретой в волчьей варежке ладонью оттаял сосульки с усов. Не спеша свернул и закурил цигарку. И, пока курил, со старческим равнодушием смотрел на торчащую изо льда голову чужого человека, опоганившего прорубь. Пришли женщины с ведрами и флягами на санках, заохали, зачмокали губами, жалея и незнакомца, и опоганенную им прорубь. Пацаны побежали в деревню оповестить мужиков.

Старик молча докурил цигарку и, не дожидаясь участкового, крякнув, с силой ударил острым наконечником пешни в лед возле горла мертвеца.

Лежащий на дне канализационного колодца бомж погружался в ненадежную память, как в бездонные воды, пока не достигал беспросветной черноты. Это была предельная, пугающая глубина сумасшествия, после которой едва-едва хватало сил и воздуха всплыть в настоящее. Он тяжело дышал, содрогаясь от внутреннего холода. Но бездна манила к себе.

И в эту ночь он не нашел себя в прошлом, но вспомнил тяжелое чувство вины. Он не знал, в чем она заключается, но с этой виной нельзя было жить. Если бы вспомнилась эта вина, вспомнилось бы все. Но именно на этой дороге был поставлен шлагбаум.

Но что ему в этом прошлом? Не пожалеет ли он о спасительном забвении, вспомнив свое имя и обстоятельства прежней жизни? Есть ли на свете человек, способный ответить, кто он? Так ли важно прошлое? Если нет прошлого, его можно придумать. В придуманном прошлом не будет вины, непосильная тяжесть которой раздробила его память.

Но ему не нужна была придуманная жизнь. Черный провал памяти властно звал к новому мучительному погружению. Ему нужно было найти себя.

— Ты спишь, Митек? — окликнул бомж пса и, дождавшись ответного стука, спросил: — Как ты думаешь, если человека нет в прошлом, может быть, он в будущем? Может быть, там его поискать?

На такие глупости Митек не считал нужным отвечать. Он только вздохнул мудро — надоел ты мне со своими заморочками, отвяжись.

Прерывистые сны-воспоминания делали ночь бесконечной. Прошлое было полно запретов и соблазнов. Преодолев страх, человек возвращался в свою память, где царило вечное затмение.

Смутный ангел склонился над ним. Легкий сквознячок от взмаха крыла охолодил глазные яблоки.

Прозрачными пальцами ангел открыл рот человеку без имени и принялся чистить ему зубы.

Голос за спиной ангела торжественно и невнятно произнес слова на небесном языке, и ангел ответил:

— А что ему сделается? Доброго человека давно бы за Три карты отвезли. От доброго человека одни бы угольки остались. А этот еще нас с вами переживет.

Человек попытался приподнять голову, чтобы лучше разглядеть сердитого ангела.

Гул и треск охваченной жадным пламенем резины заглушил его крик.

Он был прикручен раскаленной добела проволокой к бетонному пасынку столба. Конец проволоки через ноздрю пронизывал его насквозь. Ноги горели, потрескивая и разбрызгивая скудные капли жира. Легкие были забиты горькой копотью черных хлопьев. Когда ветер на секунду пробивал брешь в густой завесе дыма, человек видел скатывающиеся с крутой сопки горящие шины. Подпрыгивая, перегоняя друг друга и сталкиваясь, огненные колеса падали на дно ущелья-свалки, к подножию бетонного столба. Табуны автомобильных шин с гулом проносились рядом, врезались в столб, взрываясь снопами искр, застревали между другими шинами, догорающими, истекающими никотиновыми ручьями.

А кто-то громогласно хохочущий на вершине сопки все скатывал и скатывал вниз горящие колеса.

— У него нет вен, — сказал ангел.

— Поищи — должны быть.

В локтевой изгиб по самую шляпку вколотили расплавленный гвоздь.

И пошел снег. Крупными, спасительно-холодными хлопьями.

Снегопад загасил горящую свалку. Все стало белым, мертвым, безголосым. Человек без имени лежал на пушистом сугробе. Он не открывал век, боясь, что холодное сияние выжжет глаза. Тысячи морозных игл покалывали обугленное тело. Человек-головешка медленно протаивал сугроб жаром собственного мяса. Белый сруб снегового колодца высоко вверху голубел пятном неба. В отверстие, сияя кокардой, заглянула казенная фуражка.

— Кажется, очнулся, — неуверенно сказала фуражка. От нее пахнуло, как от пепельницы, забитой окурками. — Ишь как забинтовали, что твой фараон. Глаза-то не пожег? Побрить бы его надо.

— Тогда от него вообще ничего не останется, — сказал строгий ангел. — Слаб он еще для допросов.

— Слаб-то слаб, а вот возьмет и выпрыгнет в окно. Кто знает, какой за ним след тянется. Вот и удостоверь личность — ни документов, ни родственников, лицо подпалил, пальчики сжег.

— Не похож он на преступника. Наколок нет. Так, бродяжка безобидная. А сбежать не сбежит. Разве что на тот свет. Это уже сгоревшая спичка.

Щелкнул выключатель, и человек-головешка потух, отключившись.

Потом он беседовал с Богом, и Бог сказал, протирая очки клочком облака:

— Интересный случай: сознание, вывернутое наизнанку, переворот памяти — то, что когда-то привиделось в бреду, в кошмаре, во сне, представляется ему реальностью, а то, что было действительностью, воспринимается сном. А сны, естественно, забываются.

— Не такое уж это редкое явление, — ответила тень Бога, — вся наша жизнь сегодня вывернута наизнанку. То, что казалось бредом, стало реальностью.

— Или наоборот.

— Какая разница. Неприятно, когда тебя выворачивают наизнанку. Мерзкое это ощущение. Впрочем, боюсь, что наш разговор снова переходит в плоскость политики.

И Бог, беседуя с собственной тенью, удалился.

Луна фрагментарно освещала замкнутое пространство реанимационной палаты. На соседней койке строгая медсестра и веселый допризывник, помещенный в больницу для выявления пригодности к воинской службе, изнурительно занимались любовью. Человек без имени, укрытый тенью, отрешенно созерцал яростное взаимотерзание серебряно-янтарных тел. Ночь пахла лекарством и любовным потом, сочной земляникой на кладбище.