Человек без имени

Он лег на диван и укрылся любимой газетой. Свинья не свинья, а здоровье дороже.

Скоро стекла в окнах и хрусталь в немецкой стенке нежно завибрировали от мирного храпа.

Сучка Бяка успокоилась. Забралась под диван и прикрыла нос лапой. Мир вернулся в свои берега.

Вернувшаяся к вечеру с работы, жена принесла с собой брызги осенней слякоти и дрязги производственной ссоры. Гугор, осклабясь, демонстрировал физиономию — что она о ней скажет. Но Матриада скользнула усталым и равнодушным взглядом по мужниному рылу, и на хорошо отредактированном лице ее не промелькнуло и тени сомнения или удивления. Она с молодости знала, что супруг ее — большая, самовлюбленная свинья, так чему тут удивляться?

Однако Грозный впервые в этот вечер серьезно задумался о надвигающейся старости. Мысли эти были тягостны, печальны и касались они, главным образом, материальной стороны.

С утра Гугор Базилович поставил себе целью объясниться наконец с Дусторхановым.

Он давно проигрывал про себя диалог и каждый раз закипал в гневе: даже воображаемый Дусторханов отличался крайним снобизмом и надменностью, был оскорбительно невнимателен и фамильярен, вальяжно крутился в громадном, как трон Тутанхамона, кресле и, не извиняясь, без особой надобности звонил ПО ЧРЕЗВЫЧАЙНО ВАЖНЫМ делам.

Диалог заканчивался тем, что Грозный с криком: «Ты будешь меня слушать?!» — швырял в Дусторханова настольными часами, вмонтированными в настоящий человеческий череп.

О чем Грозный хотел поговорить с шефом? О своеволии директора компьютерного цеха. О необходимости раз и навсегда отрегулировать взаимоотношения с типографией. О странной закрытости коммерческого центра, разбрасывающего рекламные деньги на приобретение ненужных вещей и не собирающегося делиться прибылью с пишущей братией. О десятках нервирующих мелочей, решение которых зависит исключительно от обладателя права подписи — Дусторханова.

На самом-то деле Гугру страстно хотелось лишь одного — вцепиться в лацканы карденовского пиджака юного шефа и проорать, выпучив глаза, в младенчески румяную рожу: «Ты собираешься делиться со мной, сопляк?!»

После таких мысленных подвигов Грозный едва не терял сознание и долго не мог отдышаться, растирая грудную клетку трясущейся рукой.

Еще недавно Дусторханов был всего-навсего литсотрудником в отделе сельского хозяйства, личностью хотя и амбициозной, но в творческом плане годной лишь для того, чтобы вывозить навоз на первую полосу. Кому лучше это знать, как не Грозному, ведь именно он курировал этот отдел. Прошло каких-то пять лет — по мирным меркам так какая-то вшивая пятилетка! — а Дусторханов уже президент газетной корпорации. Возглавляет три газеты, два журнала, информационное агентство, два акционерных общества, какую-то подозрительную ассоциацию. И при этом ни с кем не делясь властью, никому не уступая право первой подписи, как права первой ночи. Заслужив почетный титул трехчлена, а потом и многочлена. При обилии руководящих должностей, юнец не выглядел утомленным. Напротив, отличался румяноликостью и благодушием человека, не вникающего в производственные заморочки. Грозный все более и более убеждался, что в этом гипертрофированном стремлении к власти в газетной империи просматривается меркантильный интерес. Все эти газеты и газетенки, ассоциации и акционерные общества, снующие по коридорам с важным видом людишки были лишь ширмой для финансовых ширлей-мырлей.

Густо пахло деньгами. Не то возмущало, что Дусторханов ворует. И даже не то, что много ворует. Обидно было, что с ним, Грозным, при этом не делится. Это с ним-то, с коренником, впряженным в тяжелый воз неуклюжей, громоздкой «Дребездени»! Нет, его не просто недокармливают, его внаглую обворовывают, как последнюю газетную шелупонь. Выходило, что он — он! — обычная ширма, за которой общие деньги Дусторханов превращает в свой частный капитал.

Надо сказать, что «Дребездень» была газетой бюджетной, нищей, как старуха у церкви. Для того чтобы сотрудники не разбежались к конкурентам, при ней был создан коммерческий центр. Как и все в газетной империи, центр самолично возглавлял Дусторханов. А вот заместителем у него стал некто Сусликов — человек, повадками и внешностью похожий на свою фамилию. Весь его капитал ко времени прихода в «Дребездень» составляла кепка с накладными ушами и большим козырьком. Был он робок, косноязычен и заискивающе улыбчив.

По наивности Грозный полагал, что громадный штат коммерсантов, влившийся в «Дребездень», будет раскручивать рекламные деньги ко всеобщему удовольствию. Но по мере того, как Сусликов, теряя улыбчивость и робость, на глазах жирел, приобрел квартиру, дачу, машину, часто выезжал за границу и хамел, хамел, хамел, приходило прозрение: ничем, кроме разворовывания средств, выручаемых за рекламу, центр и не думает заниматься.

Очень быстро Сусликов расстался с кепкой и приобрел вид иноземного бизнесмена. Старый пижон Гугор Базилович, знающий толк в тряпках, был уязвлен и растоптан, когда увидел, в чем вернулся из Франции этот колхозный учетчик. Правда, весь этот шик сидел на нем, как на огородном пугале, но тряпки были подобраны со вкусом. Вскоре Сусликов развелся со старой женой и в его «Форде» цвета мокрого асфальта появилась смазливая молодая мордашка. Он обвенчался с ней в Иерусалиме и перестал первым здороваться с Грозным.

Именно с этого дня Гугор Базилович принял решение внедрить в коммерческий центр верного человека — Шамару Кукуеву и завел особую папку. Эту папку, следуя заветам Великого Комбинатора, он надеялся со временем обменять у Дусторханова на свою долю прибылей коммерческого центра.

Поначалу впечатлительная Шамара, выпучив глаза и порывисто дыша, едва ли не ежедневно рвала пышной грудью финишную ленточку в кабинете Грозного. «Какие новости?» — по обыкновению всех газетчиков с жадностью вопрошал Гугор, будто, не узнай он свежих новостей, — сразу же и помрет.

Грозному было ясно: ребята воруют по-крупному, но таких масштабов даже он не предполагал. За нищей, штопаной-перештопаной ширмой «Дребездени» скрывался золотоносный рудник, где делались СОСТОЯНИЯ. Папка вот-вот должна была разбухнуть копиями незарегистрированных доверенностей, по которым через коммерческий центр составами-невидимками прошли неоприходованные товарно-материальные ценности на суммы, от которых кружилась голова. И вдруг однажды Шамара задумчиво спросила Грозного: «Как думаешь, Гуга, куда лучше вложить деньги — в дачу или в машину?»

Госпожа Шамара, как большинство журналисток, специализировавшихся до перестройки на моральной теме, была совершенно аморальным существом и поступками своими едва ли не каждодневно опровергала собственные статьи-проповеди, написанные, нужно отдать ей должное, страстно и ярко. Призванная Грозным под знамена справедливости, она тут же переметнулась в стан противника — едва поняла, что это материально выгодно. Впрочем, вся в золоте и сплетнях, она все так же навещала Грозного в его давно не ремонтированном кабинете, но дышала ровно, а разведданные касались, в основном, интимных сторон жизни коллектива. Уходя, она извлекала из дамской сумки пачку дорогих сигарет или баночку кофе и одаривала от щедрот своих мрачного Гугра Базиловича. Такие изящные и в то же время вместительные сумки пользовались большой любовью валютных проституток: будучи внезапно мобилизованной, в них можно было запихнуть весь арсенал интимного дамского туалета. В отличие от этой сумки заветная папка оставалась тощей, как бездомная сука.

Слушая легковесный треп неверной Шамары, Грозный мрачно раскуривал дареную сигарету. Длинными, густыми струями выпускал он дым из носу и делался похожим на почти уже выкипевший, забытый на плите чайник.

Человек может держать в себе негодование очень долго. Но однажды наступает секунда, когда гнев, словно пар, взрывает его изнутри.

Гугор Грозный взорвался после обеда. Вулкан Кракатау показался бы детской игрушкой в сравнении с этим стихийным бедствием. Неукротимо, как сошедший с рельсов трамвай, Гугор ринулся в кабинет Дусторханова. Бесстрашная секретарша с отчаянным криком: «Он занят!» — закрыла собственным телом двойную дубовую дверь, но была сметена, как осенняя паутина, и лишь проводила нарушителя табу осуждающим взглядом.

Кабинет был пуст.

Это было вместительное, как банкетный зал, угловое помещение. Выходящие на улицу стены состояли из окон — от пола до потолка — с хрупкими перилами ограждения, подчеркивающими самоубийственные фантазии архитектора. В узких простенках, имеющих вид колонн, висели картины авангардного толка. Внушительно громоздкая мебель, особенно внушительная без людей, мерцала тускло и угрюмо. На массивном и обширном, как двуспальная кровать, дусторхановском столе терялись компьютер, телевизор, настоящий человеческий череп с врезанными в лоб часами и крокодил средних размеров, подавившийся глобусом. Кресло-трон, очертаниями своими повторяющее фигуру Дусторханова, посмотрело на непрошеного посетителя надменно и холодно.