Человек ФИО

До революции на Муксалме была монастырская ферма, лучшая на всём Беломорье, затем лагерный сельхоз, во время войны – аэродром и тренировочная база соловецких юнг, сегодня на поросших бурьяном берегах пасутся редкие туристы, – так могла бы начинаться статья об этом острове. Начинаться или заканчиваться. Статья или заметка. Орёл или решка. Чёт или нечет. Любит не любит. Белая курточка – спортивный костюм.

Они шли мне навстречу. Мы раскланялись. Она держала в руках полиэтиленовый пакет с шоколадными конфетами.

– Угощайтесь.

Я покосился на спортивный костюм – он нарочито смотрел в сторону.

– Нет-нет, спасибо.

Она пожала плечом.

– А мы гуляем…

– Здесь вы не найдёте ничего интересного. Я говорил тебе, Наташа, что мы зря сюда идём.

Я погулял по острову, поросшему высокой травой, измученной собственной бесполезной силой. Повсюду торчали разрушенные временем загоны для скота и бараки. Над ними проплывали облака в своих белых курточках. Ничего интересного. Но я погулял. Недолго, а погулял. Ведь идти к цели – одно, а, дойдя, погулять – совсем другое. И не важно, что за цель. Идти и гулять – совсем не одно и то же. И не понимать этого может только отпетый болван.

Обратно я шёл быстро, очень быстро. На утоптанном песке дамбы виднелись свежие следы от кроссовок – большие и поменьше. Они то сближались друг с другом, то отдалялись. Что-то блеснуло на дороге – конфета, шоколадная конфета. Она выронила её. Случайно или нарочно? Волны бились о дамбу, стучались в сердце, шумели в крови…

Конфету я съел, а блестящий фантик сунул в карман. Он и сейчас там лежит, шурша по-осеннему, когда я по привычке проверяю, на месте ли сигареты, хотя давно бросил курить.

Теория взрыва

Его отчество я узнал на похоронах.

Могильщики, пыхтя и отдуваясь, опустили гроб в прямоугольную яму. Обитый кумачом, окантованный чёрными складчатыми рюшами, он угрожающе покачивался на перетёртых верёвках и, накреняясь, скрежетал бортами о неровные осыпающиеся стенки. В напряжённой тишине раздавались одинокие захлёбывающиеся женские рыдания.

– Родные и близкие, бросьте по три горсти земли, – нарушил тягостное молчание один из могильщиков, высокий сутулый здоровяк с опухшей мордой. Он, видно, был у них за старшего.

Комья рыжей сырой глины глухо застучали о крышку гроба. Могильщики, энергично орудуя лопатами, закидали яму, насыпали невысокий холм, положили на него венки с траурными лентами – «от любящего сына», «от любящей жены» – и воткнули в изголовье железную табличку с позолоченными буквами. На ней-то я и прочёл его отчество: Осипов Евгений Ильич. А при жизни всё дядя Женя да дядя Женя…

Старший могильщик вырос за спиной Игоря и гнусаво забасил:

– Могилку, слава те Господи, справили ладную. Место сухое, и берёзка рядом. Так что отцу лежать будет покойно, вольготно.

Игорь, поддерживая мать, мелко беззвучно вздрагивающую всем своим жалким обмякшим телом, повернул голову и посмотрел на него полными слёз непонимающими глазами.

– Ну это, в общем, надо бы, как положено, помянуть…

К ним быстро подошла жена Игоря, острые каблуки её замшевых сапог проваливались в мягкую землю, будто она прихрамывала или пританцовывала. Она протянула старшему деньги:

– Достаточно?

– Спасибо, хозяйка. Светлая память.

Игорь был моим близким другом. Так же как и я, очутился в математической школе совершенно случайно, по фантазии родителей, что их чадо должно прочно стоять на ногах, а точные науки – это всегда надёжный кусок хлеба. Он прилично рисовал и мечтал стать художником. Дядя Женя, скрепя сердце, терпел его увлечение, но выбора «подобного жизненного пути» не одобрял: «Художества ваши – это всё миражи, иллюзорность, неразумная трата бесценного времени. Мужчина обязан заниматься реальным делом – преобразовывать мир». Мы давно не виделись. Я поступил в Москве в Бауманский, потом бросил, уехал… Игорь разыскал меня через моего брата.

С кладбища возвращались по центральной аллее. Тётю Олю, маму Игоря, вели под руки две какие-то родственницы в серых пальто и чёрных платках, похожие на учёных ворон. Под ногами хрипло шуршали опавшие листья. Полуденное солнце широкими полосами пробивалось сквозь облетающие кроны вековых лип, и по земле тянулись их бесконечно длинные раскидистые скорбные тени. В стылом воздухе пахло осенней прелью. Влево от аллеи убегала неприметная тропинка, где-то там, в конце её, была могила моего отца.

У выхода нас дожидался старенький тряский автобус. Он ворчливо тарахтел, угрожающе ревел и дымил на поворотах. В салоне пахло бензином и табаком, пожилой плотный водитель курил одну за одной. В морге водитель суетливо помогал с выносом гроба и навязчивой скороговоркой давал практические советы – кому, за что и сколько, заученно твердя, что сам недавно жену схоронил.

Обратно ехали, несмело переговариваясь, сначала полушёпотом, затем всё громче, почти в полный голос. На задней площадке, где недавно стоял гроб, валялось несколько стрельчатых белых лепестков хризантемы. Туда старались не смотреть.

Дома у Игоря почти ничего не изменилось. Советская мебель, выцветшие пожелтевшие обои в ромбик, стеллажи с книгами. Только зеркала были занавешены чёрным тюлем и пахло лекарствами. Родственницы сделали тёте Оле успокоительный укол и уложили на диван в бывшей комнате Игоря, он несколько лет назад переехал к жене, в просторную квартиру в новом микрорайоне.

Поминальный стол был накрыт. Празднично белела накрахмаленная скатерть и лучисто искрились хрустальные бокалы. Я сел рядом с Игорем и его женой. Напротив – двое товарищей дяди Жени. Один лысеющий, с морщинистым испитым лицом и живым хитроватым взглядом, и второй, с густой седой шевелюрой и неряшливой бородой. Родственницы, оказавшиеся сёстрами тёти Оли, суетились по хозяйству.

Принесли кутью и блины. Выпили за упокой. Зазвенели тарелки, вилки, ножи. Все проголодались и ели с аппетитом.

Снова выпили: «царствие небесное, земля ему пухом». И стали вспоминать, какой замечательный человек был дядя Женя, как переживал, что закрыли их институт, как мыкался без работы и чудом устроился охранником на заводской склад. Из-за переживаний этих, наверно, и заболел.

Игорь всё подливал себе водки и одним кивком опрокидывал рюмку в рот.

– Может, хватит, Игорёк? Тебе завтра на работу, – ласково, но твёрдо сказала его жена.

– Хотя бы сегодня оставь меня в покое.

– Прости. Но я с таким трудом устроила тебя. А вообще, как знаешь… – Она откинула со лба завиток крашеных медных волос и дробно забарабанила по столу острыми ноготками.

Я повернулся к Игорю:

– Ты где сейчас работаешь?

– Да ерунда, верстальщиком в местной газетёнке.

Он налил себе и выпил.

На стене, за спинами дядижениных товарищей, висели любовно помещённые в самодельные деревянные рамки юношеские рисунки Игоря: вислоухий щенок, преданно глядящий на вас грустными умными глазами, пара волнистых попугайчиков-неразлучников на жёрдочке в распахнутой клетке, покосившийся дачный домик в заглохшем осеннем саду и нежная девичья головка вполоборота, вся словно окутанная туманной кисеёй, его первая любовь.