Человек ФИО

Обычно десять и двадцать долларов выпадали где-то в конце. Янки, похоже, не отличались особой изобретательностью. При определённой доле внимания несложно уследить, сколько и каких выпало выигрышных билетов. Для выпускника математической школы и первокурсника Бауманки, пусть и завалившего сессию, – задачка элементарная. И если в ленте последние шестнадцать билетов, а десяти-и двадцатидолларовые не попадались, – можно без малейшего риска вскрывать остаток самому, у американцев ведь всё по-честному.

Жорка знал об этой моей хитрости и попросил дать выиграть Мамеду:

– Хочу задобрить его, чтобы взял меня в серьёзное дело.

Мои убытки Жорка обещался возместить. Деньги мне были нужны. Я копил на французские духи, Большой театр, ресторан и такси…

Она жила у станции метро «Аэропорт», в писательском доме. Аэропортовская девочка, как называли живших в этом районе дочек советских поэтов, писателей, редакторов толстых журналов и прочих литературных деятелей.

Окна её комнаты на первом этаже выходили в уютный дворик с тенистыми клёнами и каштанами, изогнутыми лавочками и маленькой детской площадкой. Там в песочнице всегда валялось какое-нибудь забытое ведёрко, совок или формочка. И от их вида почему-то становилось тоскливо и неприютно.

У метро я покупал букет чайных роз в жутко шуршащей прозрачной обёртке. С колотящимся сердцем пробирался дворами к её дому. Просовывал букет в открытую форточку и ждал – не отдёрнется ли занавеска…

Шансы мои, по уверениям Жорки, были нулевые.

– Сам посуди, кто ты и где она. Ну погуляла она с тобой разок для разнообразия, сходила в народ. А дальше – извини. Кадр ты бесперспективный.

– И она это прекрасно понимает. Пади, не провинциальная дура, – пуская колечки дыма, припечатывал Рома.

Но что я мог с собой поделать? Я стоял перед её окном в бессильной надежде, что сейчас откроется занавеска и выглянет она – ещё не до конца проснувшаяся, растрёпанная, в чёрном шёлковом халатике с вышитыми золотыми драконами, наспех наброшенном на острые плечи. Она укоризненно покачает головой. Откинет со лба соломенные волосы и с нарочитым недовольством вытянет из форточки букет. И рукава халатика приспустятся, обнажив её худые гибкие руки. Она уткнётся носом в раскрытые бутоны. Глубоко вздохнёт. Изумлённо поднимет ресницы. Привстанет на цыпочках и, по-птичьи вытянув шею, с жаром прошепчет в форточку:

– Какой же вы несносный! Но за цветы спасибо…

И задёрнет занавеску.

Лотерейная контора располагалась в полуподвальном помещении ЖЭКа. Просторная комната без окон залита голубоватым светом люминесцентных ламп. Шелестят бумаги, дребезжат настырные телефоны, открываются и закрываются бесчисленные картонные коробки. За выстроенными в два ряда старыми списанными школьными партам сидят немногословные коллеги Альберта. К ним то и дело подходят ссутулившиеся посетители, что-то принося и что-то получая взамен. Наверное, тоже лотерейные билеты, или что-нибудь в этом роде.

Выверенными мелкими движениями, как у часовщика или маникюрши, Альберт раскладывает по пачкам зелёные банкноты: один, пять, десять, двадцать долларов. Перетягивает резинкой стопку выигрышных билетов (их непременно надо было забрать после выплаты на месте призовых – для отчётности). Голова низко склонилась над партой, и в тёмных прилизанных волосах, от макушки до покатого лба, белеет ровная дорожка пробора.

Я даю ему сто долларов залога и беру ленту билетов. Он в очередной раз занудно инструктирует меня: что должен говорить и как должен вести себя профессиональный лотерейщик, который хочет чего-то добиться в своём деле. Выдаёт сиплый громкоговоритель и бесцветным ледяным голосом отчеканивает:

– И пожалуйста, не забудьте, как на прошлой неделе, сохранить выигрышные билеты. А то останетесь без залога. Здесь не благотворительный фонд. У нас строжайшая отчётность.

II

Спать не хотелось. Я закрыл бесполезную тетрадь и убрал её в нижний ящик стола. Сквозь зарешёченное окно пробилась янтарная солнечная полоска. Она проползла по выцветшему потёртому бархату поникшего Трудового Красного Знамени и потянулась к засиженной мухами Доске почёта. С чёрно-белых фотографий, отретушированных до кукольного глянца, окаменело таращились ударники и передовики производства. Кто-то подрисовал им разноцветными фломастерами рожки, усы, козлиные бородки, ослиные уши, и от этого они выглядели потерянными и беззащитными, будто разряженные детдомовцы в шутовских масках на праздничном утреннике.

Осторожно ступая по вспученному линолеуму, прибитому к полу мелкими загнутыми гвоздочками, я вышел из комнаты в полутёмный ремонтный зал с пустующими подъёмниками, эстакадой и штабелями лысых шин. Пахнуло машинным маслом, сварочной гарью и резиной.

Я наспех умылся над грязной раковиной. Обжигающая ледяная вода с шипением, перекрученной струйкой вырывалась из медного краника с разболтанным пластмассовым вентилем и ударяла в чугунную раковину, оглашая звонким эхом безжизненный зал. Бодрый, будто и не было бессонной ночи, путаных жарких споров и бесплодного бдения над чистым листом бумаги, я шагнул во двор.

От яркого света больно глазам. Я прикладываю ладонь козырьком ко лбу и, почти задыхаясь от какого-то необъяснимого переполняющего меня восторга, глотаю сладко ранящую утреннюю свежесть.

У ворот автосервиса высится пирамидальный тополь. Его верхушка раскачивается в головокружительном небе, серебристые с изнанки листья подрагивают, словно мерцая, и робко перешёптываются на ветру. Как он попал сюда из своих южных широт? Как прижился на этом усеянном болтами и гайками дворе? Среди раскуроченных кузовов, погнутых проржавелых дисков, дырявых канистр, пробитых покрышек и грязных тряпок, которыми слесаря обтирают почерневшие, промасленные, будто неживые руки?.. Кажется, это какая-то ошибка. И сейчас всё исчезнет. Повеет влажным солёным ветром, и вдалеке откроется и грозно задышит море. И, круто забирая выше и выше, будет виться и петлять узкая улочка, залитая палящим солнцем. И мы с родителями идём по ней в поисках комнаты. В горячем воздухе разлит приторный аромат акаций и бугенвилей. Из окон тянет запахом жареной рыбы, тушёного лука, помидоров, баклажанов и варёной кукурузы. К морю спускаются отдыхающие – парами и компаниями, загорелые, в шортах, купальниках, шлёпанцах, с надувными матрасами и перекинутыми через плечо цветастыми полотенцами. Пригибаясь под тяжестью двух чемоданов, отец упрямо тянет нас вверх, от дома к дому с табличками «СДАЁТСЯ» на заборе. Мама послушно семенит за ним, оборачиваясь ко мне с немой мольбой в глазах. И я изо всех сил стараюсь не отставать, еле волоча растёртые до крови ноги в сандалиях, купленных в «Детском мире» на вырост…

В стволе тополя торчит нож. Я выдёргиваю его, отхожу на десять шагов, прицеливаюсь и бросаю. Но, как всегда, мимо.

День выдался удачный. Изрядно подгулявший сибиряк купил сразу сорок билетов – «Москва же – сорок сороков», – сунул их в карман не по сезону жаркой кожаной куртки и, пошатываясь, исчез в толпе. Следом скучающая мадам неопределённого возраста, на шпильках устрашающей высоты, в каплевидных зеркальных солнцезащитных очках и в платье с чересчур откровенным вырезом, короткими толстыми пальчиками отрывала по билетику «на женское счастье» и перламутровым ноготком стирала игровое поле, и так дошла бы до конца ленты, если бы не смурной бомж, с настойчивой галантностью облапивший её за расплывшуюся талию. Потом была компания нерешительных прыщавых юнцов с крашеной блондинкой в джинсовой варёной мини-юбке, после первого проигрыша они закурили, купили пива и, насупленные, уселись в сторонке на корточки; девица тоже присела, высоко заголив матовые гладкие ляжки, и, отхлебнув из горла, стала взасос целоваться с кудлатым парнем, нагло кося на меня мутным глазом. Застенчивый азиат, выиграв свой же доллар, крепко зажал его в смуглом, обезьяньем кулачке, и в зрачках его вспыхнул дикий безумный огонёк. Тётка, в криво надвинутой на лоб соломенной шляпе с обвислыми полями, выпаливала: «Э-эх, сынок, где наша не пропадала, давай-ка ещё билетик!» Какой-то правдолюбец, отойдя на безопасное расстояние, кричал, что это одно надувательство и он будет жаловаться, и сердито подтягивал лоснящиеся на коленках мешковатые штаны. Приплясывая и барабаня, ходили кругами блаженные кришнаиты, спелёнатые в летучие хламиды до пят, и елейными голосами уговаривали купить Бхагавадгиту. Охранники привычно грозились разбить о мою голову громкоговоритель…

К полудню билеты закончились. Я пожалел, что взял всего одну ленту, и поехал за новой партией. По пути заглянул к Жорке. Палатка была закрыта. Наверно, проспал. Я торопился и решил, что бог с ним с обедом, к вечеру зайду за Жоркой, тогда и поем.

Но и вечером в палатке никого не оказалось. Жара спала, и умиротворяюще веяло прохладой. Я устало прикрыл веки и подставил лицо слабому ласковому ветру, с довольством сунув руки в карманы, оттопыренные от выигрышных билетов и смятых долларов.