Человек и пустыня
Шрифт:
И вся толпа нестройно, артельным стоном отозвалась:
На раздольице, на полеваньице.Верховые сгрудились, едут вместе, а за ними идет нарядная, праздничная, поющая толпа. Бабы, девки, мужики, старухи, старики…
Оглянулся Илька… Дед идет высокий, с головой непокрытой и трясет бородой — поет.
И заливисто, как скворец, Илька тоже поет знакомую с детства песенку:
Э-э,До самой околицы идет толпа за верховыми. Влево от дороги лес, вправо — поле. В ночнину ездят на опушку. У околицы толпа как завороженная сразу останавливается: пешим нельзя дальше идти — грех. А верховые гикают и наперегонки несутся по мягкой весенней дороге. Трубой вьются хвосты у лошадей, мелькают руки над головами у верховых…
Толпа расходится, распевая песни, а у околицы остаются только девки. Они метят тоже пробраться на опушку, в ночное… Эта ночка-то веселая, до утра можно прохороводиться — никто не увидит, а если и увидит — не осудит…
На поляне, что клином вдалась в лес, ночевщики разводят костер, а лошадей пускают на молодую траву. Парни шепчутся с девками под деревьями, а ребятишки до утра рассказывают сказки про Николу, про леших, про святую и нечистую силу. Слушает Илька, смотрит на луну, запутавшуюся в ветвях, и жутко и сладко ему. Кажется, что это сам Никола смотрит с таким светлым лицом… Смотрит и радуется на кряжимских ребятишек…
Сколько лет прошло? А не надо считать.
Ждали теперь в Кряжиме Николу зимнего, готовились, в избах суета шла. Суетился дед Василий — только не один теперь суетился: подругу под старость достал — клюку; все клюкой постукивает. Согнулся он, волосы белым-белы стали. А все бодрится.
— Эй, бабы, вари больше, пеки больше! На Николу и друга зови, и недруга зови, — все друзья будут…
Кричит — приказывает.
— Больно ты размашистый, — смеется бабка.
— А как ты думала? Не покорми о Николин день голодного — сам наголодаешься. Никола свой праздничек любит… Почет любит.
И, помолчав, дед задумчиво говорит, будто вспоминает:
— Нет за мужика поборника супротив Николы…
— От бед наших избавитель, — согласилась бабка, — заступник и податель. Попроси его, все даст.
— Вот Ильку-то бы мне вернул. Как праздник какой, так и того… сердце болит.
Бабка опускает голову: знает, что дед крепко тужит по Ильке.
— Шестой год идет теперь, пожалуй, — тихонько говорит бабушка.
— Шестой.
Дед присел на лавку, задумался, клюкой постукивает.
— Вот ведь какой парнишка вышел. Своебышный да непокорливый.
И вспомнилось, как все это было:
Шесть лет тому назад случилась в доме ссора: покричал на Ильку отец, а Илька огрызнулся. Отец за кнут и — раз-раз! — отхлестал сына при всем честном народе, не успел заступиться дед. А малый уж на выросте был — пятнадцать годов. В хороводе за девками бегал. И в ту же ночь пропал Илька. Затревожились все бирюковцы, особенно дед. А потом знать-познать, Илька куда-то на чужую сторону подался. Уходил из села, говорил друзьям-приятелям:
— Не вернусь, пока у отца кнут не сгниет, которым он меня бил.
Узнали Бирюковы, ахнули. Мать в слезы, бабка в слезы, дед ходит насупился, а отец говорит:
— Дьявол с ним. Пусть издыхает с голоду на чужой стороне.
Сказал он это, а дед на него
с кулаками:— Замолчи, басурман! Родное дитя убить хочешь?
И с той поры — вот уже шестой год — дед все просит Николу:
— Верни, Никола, Ильку. Молодой он, пропадает на чужой стороне.
Но месяц за месяцем, год за годом — идет время, а Ильки нет как нет.
В Николин канун оделся дед потеплее, пошел в церковь. Идет по улице этакий большой, гривастый, клюкой подпирается, глаза из-под шапки, как угли, чернеют. Сразу видать: сам Бирюков идет.
И любит же дед Николины службы!..
Под призывный торжественный звон идти по улице, занесенной снегом; смотреть, как по снегу бродят синие сумеречные тени, а потом стоять в церкви перед образом Николы — строгого, да милостивого, — ставить свечу за пятак, зажечь свой огонь в неисчислимой стае других огней и слушать Николины молитвы, те самые, что давно, может, сто лет тому назад, слушал здесь мальчишкой.
Тихими, темными улицами бодро шел дед в молчаливой толпе домой, слушал скрип шагов, смотрел, как тает толпа, и чему-то радовался. Только избяной порог переступил, а навстречу, из-за стола, поднялся молодец — этакий большой, долгорукий, идет и смеется:
— Здравствуй, дедушка!..
Дед так и обомлел, даже клюку уронил на пол.
— Илька! Да неужто это ты?!
А паренек смеется:
— Я, дедушка, я!..
Утром, в Николин день, начался крестный ход.
По расчищенной дороге идет толпа с иконами, хоругвями, под торжественный трезвон в Николину заповедную рощу, к Николиному камню, к Николиной сосне. Темной, длинной вереницей тянется. Поле бело кругом, укрыто плотно снегом; снег хлопьями висит на зеленых лапах сосен, на сизых ветках берез. Солнце играет блестками в морозном воздухе и на снегу.
На кряжимском батюшке белая риза, а из-под ризы виднеются воротник и полы меховой шубы: Николин-то мороз ядреный, крепкий.
Вся толпа тепло одета.
Илька идет возле деда, тоже тепло одет — в валенках и в тулупе; только голова, остриженная по-солдатски наголо, мерзнет. Илька закрывает уши шапкой. Дед посмотрел сбоку на Ильку и подумал: «Новый он какой-то».
И правда, новый Илька. Вчера пришел он домой в худых сапожишках, в картузике — это в Николины морозы-то, — а в карманах только кисет с табаком.
— А где же имущество твое? — спросил дед.
— У меня, как у турецкого святого, табак да трубка, — засмеялся Илька.
Дед с жалостью подумал: «Совсем галахом стал внучек-то!»
И теперь вот — валенки чужие, тулуп чужой, шапка чужая. И сам он чужой.
Идет, криво усмехается, посинел от холода, того и гляди, убежит.
А в лесу так тихо-тихо. Пение молитв и скрип снега под ногами разносятся далеко. Слышно, как с треском ломаются ветви, задетые плечом… Мальчишки, увязая по колено в снегу, бегут вдоль дорожки…
Вот и сосна и камень — разметено вокруг них до промерзшей земли.
Поглядел Илька на все, постоял, поежился от холода и задом-задом сперва за толпу, потом за деревья и тягу домой.
Дед вернулся с молебна умиленный такой, ласковый. Илька уже отогрелся, ходит по избе в новой отцовской рубахе, на разубранный стол посматривает голодными глазами. Помолились все, за стол сели, все это так празднично глядят, улыбчиво.
Захотелось деду поговорить с Илькой по-хорошему.
— Видал? — важно спросил он у внука. — Только шесть веток на Николиной-то сосне осталось. Скоро засохнет. Скоро конец мира.