Человек и пустыня

— От какой группы?

— От имени цветогорских социал-демократов.

— А-а, — удивленно протянул Виктор Иванович, — уже есть в Цветогорье такая группа?

— И также от группы социалистов-революционеров, — поспешно сказал черный. — Мы тоже благодарим.

Когда студенты ушли, Виктор Иванович позвал жену, рассказал.

— Пожалуй, не стоит ходить на такой вечер, — решила Елизавета Васильевна.

— Почему? Наоборот! Идти надо. Это нам создаст некоторую популярность.

— А ты решил гнаться за популярностью?

— Не то чтобы гнаться, а так… пусть и нас знают.

И настоял: оба были на вечере. Их встречали с особенным почетом, и почему-то их особенно старательно благодарил акцизный чиновник Александров.

А дней через пять в контору к Виктору Ивановичу пришел студент Прошкин — в потертой шинельке, улыбаясь кривой, озябшей улыбкой.

— Вы пожертвовали триста рублей в пользу бедных студентов. Я знаю…

Он от смущения задохнулся.

— Ну и что же?

— Ну, эти деньги не попали к бедным студентам. Бывало, я уезжал — увозил рублей шестьдесят отсюда. Мне хватало на три месяца. А ныне мне не дали ничего.

— Почему же не дали?

Лицо у Прошкина вдруг преобразилось: стало ожесточенным. И пропала озябшая улыбка.

— Потому что все деньги пошли на политику. Они занимаются политикой, а мы голодай.

— Да? Но что же вы хотите от меня?

— Я хочу… чтобы вы воздействовали на них. Вы — самый главный жертвователь, они вас послушают. Пусть дадут… по назначению. А то ведь это безобразие: когда делили деньги, то присутствовал зубной врач Беркович и акцизный чиновник Александров. Это даже странно. Беркович никогда не был студентом.

— Почему же Беркович?

— А он главный у социал-демократов. И Александров тоже — главный у эсеров.

Виктор Иванович минуту подумал, барабаня пальцами по столу. Прошкин все жаловался, и жалобы его были похожи на донос.

— Ну, что делать? Я не могу вмешаться. Лучше я вам просто дам денег. Вы говорите, шестьдесят получали? Вот, пожалуйста, получите шестьдесят… А политика… какая может быть политика в Цветогорье?

Прошкин, опять улыбаясь озябшей улыбкой, сказал:

— Нет, знаете, и здесь началось.

Виктор Иванович засмеялся: в самом деле, было похоже — началось.

Отец и тесть каждый день приносили странные новости: в клубе под Новый год собрались чиновники, земцы, доктора, адвокаты. Говорили открыто такие речи, что надо бы всех посадить в тюрьму. Рабочие на цементном заводе грозили забастовкой. На заборах стали появляться прокламации…

А из столиц — точно набат ночью — вести: в царя во время крестного хода на иордань стреляли из пушки. Заводы забастовали. Газеты не выходят.

И все Цветогорье, оторванное от мира, зашевелилось беспокойно. Что такое?

Василий Севастьянович закрякал, заругался, шариком носился по дому. В эти дни он сам ездил к Гусеву в типографию, где печатались агентские телеграммы. Можно бы послать мальчугана.

— Нет, нет, я сам. Гусев-то дружок мне. Он по секрету может сказать. Ему что-нибудь известно…

И раз привез весть: на улицах Петербурга сильная стрельба.

Дни настали почти невыносимые: подперло к горлу — дышать нечем. Даже обыватели, ко всему равнодушные, забыли о делах, опаленные огненными слухами. На улицах при встрече вместо приветствия спрашивали:

— Читали? На самом Невском стрельба. Тысячи убитых.

В эти дни Зеленовы окончательно переселились к Андроновым, свой дом покинули на сторожей. Наконец стали приходить газеты. За ними посылали кучера на почту, чтобы поскорее прочесть, узнать. У почты стояла толпа.

Однажды поезд запоздал. Уже смеркалось — кучер все не ехал. Чьи-то чужие сани остановились у ворот. Нетерпеливый Василий Севастьянович подпрыгнул к окну, от окна побежал в переднюю, сам открыл дверь, по лестнице помчался вниз — без шапки, в одном пиджаке, и все в зале услышали его крик:

— Сима? Ты?! И у вас бастуют?

Он сам ввел торопливо Симу в зал, не дал ей раздеться в передней. Все зашумели. Множество рук — больших и маленьких — протянулось к Симе. Сима сдержанно улыбалась.

— А и похудела ты! Не кормили, что ли, тебя?

Виктор Иванович взял у Симы шляпу, пальто, передал горничной, стоявшей у дверей. Он неотрывно, с удивлением глядел ей в лицо. Лицо было новое. Глаза стали больше и строже. Волосы причесаны рядком, гладко, белый лоб светился белым тихим светом. Такие лица бывают на иконах.

А Василий Севастьянович уже теребил ее:

— Ну, рассказывай! Что за стрельба была? Кто в царя стрелял на иордани?

Сима перецеловала всех подряд, заговорила отрывисто, и щеки у ней разгорелись пожаром:

— Вы сюда переселились? А я приезжаю в старый дом — все заперто…

— Да ты будет про это! Ты расскажи, что у вас! — крикнул Василий Севастьянович.

Все засмеялись.

— Постой, сват! — приказала Ксения Григорьевна. — Дай девке опомниться! Ты гляди, с дороги устала, зазябла. Чаю ей скорее!

Вокруг Симы хлопотали все шумно, со смехом и криками. За чаем Сима неторопливо, со сдержанным негодованием рассказала, как рабочие пошли к царю с иконами, а в них стреляли.

— А-а-а! — протянул ошеломленно, точно зашипел Василий Севастьянович. — Вот оно что! Вот куда гнет! Что же теперь будет?

— Скоро будет республика, — со скромной уверенностью, как о чем-то своем решенном, сказала Сима. — Разве это царь, если он в свой народ стреляет?

А поздно ночью, уже в кабинете, в присутствии Елизаветы Васильевны Сима сказала Виктору Ивановичу:

— Я приехала только к тебе, Витя! Я не хотела говорить при стариках.

Елизавета Васильевна усмехнулась.

— Почему к нему, а не ко мне и не к старикам?

— К вам я приеду, когда мы добьемся всего. А пока к Виктору за деньгами. Раскошеливайся, Витя!

Виктор Иванович почувствовал: холодок подул в душу.

— Что ж, я дам.

— Да уж на тебя надежда. Я там сказала прямо: даст.

— Ну, обо мне там ты, пожалуйста, ничего не говори. Бери — и все. Много тебе?