Человек и пустыня

«Занимаюсь усиленно к осенним экзаменам. Обо мне не беспокойтесь».

Ольга Петровна всплакнула:

— Вот какие дети пошли! Хотя я ей не родная мать, а все же… она могла бы порядок соблюсти, приехать.

Однажды — уже в переломе лета — Иван Михайлович и Василий Севастьянович после чая уехали из сада в город, чтобы пробыть там до вечера. Но не прошло часа — на горе по дороге показался экипаж, скакавший во весь опор к саду.

Елизавета Васильевна крикнула:

— Наши скачут! Смотрите!

На террасе всполошились. Экипаж проскочил ворота и махом подлетел к дому. Три голоса с террасы закричали разом:

— Что случилось?

Василий Севастьянович взглянул вверх на террасу, значительно подняв палец, погрозил. Виктор Иванович сделал два шага по лестнице вниз, навстречу старикам.

— Да что случилось?

Василий Севастьянович глухим голосом сказал:

— Министра Плеве… бомбой… на мелкие части разорвало…

А Иван Михайлович тоном повыше, будто с торжеством в голосе, проговорил:

— Дождался!

Виктор Иванович прочел вслух коротенькую телеграмму об убийстве Плеве. И на террасе на минуту стало так тихо, что было слыхать, как хлопают плицы буксирного парохода, идущего далеко у песков.

— Вот оно, пришло! — наивно сказала Ксения Григорьевна и перекрестилась трижды. — Господи боже! Бомбой! На мелкие частички, сердешного! Каково-то ему было претерпеть?

А под террасой кучер громко, в полный голос, говорил садовнику, повару, горничной — домочадцам:

— Тарарахнули так — куда рука, куда нога!

Панов вышел из детской, где он занимался с Ваней. Ему дали прочитать газету, он, прочитав, выпрямился, улыбнулся гордо:

— Неплохо сделано.

Василий Севастьянович нахмурился, сердито посмотрел на Панова, молча и беспомощно развел руками.

А в тот же вечер приехал в сад заводчик Мальков — черный, как цыган, угрюмый, до глаз обросший волосами. Не здороваясь и не садясь, он проговорил с усмешкой:

— Дела-то, дела-то какие!

Иван Михайлович посмотрел на него с беспокойством: никогда Мальков не приезжал зря. Поговорили об убийстве министра, поудивлялись:

— Как это нынче… ловко! Хлоп! — и на мелкие части!

— Да. Техника. Ничего не поделаешь, — насмешливо пробурчал Василий Севастьянович, — техника у них высокая. Да вот мы-то стоим на месте.

— А гляди и мы подымемся.

— Как? Куда?

— Аль не слыхали про Москву-то? Эге! Наш Морозов отчубучил штуку… Генерал-то губернатор — дядя царев, Сергей Александрович — созвал московских купцов, начал укорять: «Мало жертвуете на войну». А Морозов прямо ему в глаза: «Рады бы, ваше высочество, пожертвовать, да не уверены, дойдут ли деньги по назначению». Прямо в глаза, значит, вором его махнул.

— Что ж ему?

— Великий князь заругался было. А Морозов поклонился ему низенько и спрашивает: «Прикажете закрыть наши фабрики и заводы?» Тому и крыть нечем. Закрой теперь фабрики и заводы — сейчас бунт, пропали все князья — великие и малые. Глядите, еще не то будет! Кто теперь правительству сочувствует? Поговори с тем, с другим, — все сплошь ругаются. Разве так можно? Плеве этот… Ну, хоть и покойный, а надо прямо говорить: негодяй был. Чего там!..

— Ты зачем, кум, пришел-то? Ты мне прямо говори, а то у меня сердце не терпит, — сказал Иван Михайлович.

— А затем и пришел: давайте собираться да дело делать. Новый министр будет, новые песни запоет. Они теперь в испуге. С ними и надо сейчас говорить. Они смогут нам послабление сделать. Сейчас от староверов послов к новому министру. «Так и так, мол, кого вы хотите в нас видеть? Врагов или друзей? Если друзей, так позвольте нам молиться богу, как мы хотим…»

До ночи до глубокой сперва на террасе, потом в комнате у Виктора Ивановича светился огонек. Мальков уехал, уже когда белел восток…

В конце августа в один день пришли газета «Русское слово» с подробностями разгрома русской армии под Ляояном и письмо от Симы. И всю ночь на балконе опять горел огонь: оба Андронова — старый и молодой — и Зеленов спорили, бранили Куропаткина, бранили русское офицерство, русские порядки, были бледны и измучены.

— Вот помяните мое слово: отрежут всю русскую армию, заберут в плен, — сказал Иван Михайлович. — Ну-ка, прочти еще, что Серафима-то пишет.

В третий раз Виктор Иванович развернул письмо.

— «Нашего Куропаткина разбил наголову Куроки. Два наших корпуса сдались в плен со всем оружьем и пушками. В Ляояне японцы захватили большие склады снарядов, хлеба и множество пленных. На море уничтожен весь флот. Солдаты стреляют в офицеров. Война кончена. Мы ждем с минуты на минуту всеобщей забастовки». Ну и так далее… — пробормотал Виктор Иванович и швырнул письмо в сторону, с отвращением. Бледный, с зеленым отсветом на лице — он казался больным и раздраженным.

— Теперь я понимаю хохлов, когда они говорят: «Хоть гирше, та инше», — пробурчал Василий Севастьянович. — Невыносимо так!

Он поднялся, пошел. Пошел, не простившись, сердитый на весь мир. Отец и сын посидели молча.

— Ну что ж, и нам надо поспать. Вот тебе и дело! Дожили до позора. Шестой десяток мне доходит, — такого ужаса не видал и не слыхал.

Кряхтя, по-стариковски шаркая ногами, отец пошел с террасы. Виктор Иванович остался один. Он сидел сгорбившись, положив руки на стол, на смятую газету. Край неба над горами забелел. Лампа уже не светила. Дверь скрипнула, и на террасу вышла Елизавета Васильевна — в теплом фланелевом капоте, в туфлях, в чепце. Ее глаза смотрели заспанно и вместе тревожно. Лицо постарело со сна.

— Все сидишь? Иди же спать.

— Не хочется.

— Все равно, сиди не сиди, дело не поправишь.

— Я знаю.

— Иди же!

Она говорила ласково, она подошла к нему, грудью коснулась его плеча, положила руку ему на голову, потеребила волосы.

— Не хочется ни спать, ни жить.

— Чего же тебе хочется?

— Хочется… хочется «караул» кричать!

Она засмеялась.

— Что ж, кричи! Только не громко, чтоб ребят не разбудить.

Он хмуро посмотрел на жену.