Человек из-за Полярного круга

— Не умеем, — согласился Ушаков. — У другого язык как ботало, треплет, треплет, как дятел долбит, смотришь, и достал червяка…

— Может, это и неплохо, — поддакнул Шавров.

— И хорошего не вижу, — оживился Пронька. — Назойливость всегда только с одной стороны оглажена. Бывает и охмурит, подберет ключик — поживут сколько, а все равно не всласть, разбегутся. Насильно ведь мил не будешь.

— Это верно, Прокопий, — не будешь!

— Опять, уж так все милованные и живут, — возразил себе Прокопий. — Сколько я знаю: сойдутся холодно, поживут, обвыкнут, приспособятся, да из дудки еще в цветок пойдут.

— Привычка тоже много значит, — повертываясь лицом к Прокопию, подтвердил Шавров. — На привычке большинство семей держится. Любят-то любовью, как в романах, единицы…

— Кто ее знает, эту любовь. — Прокопий разлил по кружкам чай и снова уселся по-турецки на брезент. — Поглядишь, водой не разлить, а потом — хвост трубой, и только видел ее. Сложная ситуация — эта жизнь, — заключает Прокопий. — Как там, не дано предугадать… У мужика — так у того, что на языке, то и на уме, а про женщину — попробуй отгадай: глаза одно, душа — другое…

— И так бывает, Прокопий. Такая механика, — соглашается Шавров, но Прокопий-то видит, что Шавров о другом думает, о своем.

— Я и не говорю, что у всех одинаково получается, — подальше уводит разговор Ушаков. — Вот мы с Надькой, — перешел на себя Ушаков. — Сколько я ее ни обхаживал, теперь вспомнить, дунуть ветру не давал. Ударила хвостом — и нету… Ты, Григорий Григорьевич, на земле не лежи, перебирайся вот сюда, на брезент, — похлопал Прокопий по палатке. — Теперь земля обманчива, натянет сыростью. Это только трава из земли соки набирает.

— Да-а, — выдохнул Шавров, повозился, но с места не сдвинулся. — С женщинами, Прокопий, надо по вкусу солить, недосолил — гиблое дело. Я ведь Лиду свою, первую жену, этим избаловал. Думаю, раз душа просит — на!

Прокопий хоть и не понял, чья душа просит, но перебивать не стал, не переспросил.

— Бывало, и глаза закрывал на недозволенное, — признавался Григорий Григорьевич.

— Ну да, рассказывай. Знаю я, как у вас, у цыган, — присвистнул Прокопий, — с ходу схлопочет, бич-то всегда при цыгане.

Шавров беззвучно засмеялся. Прокопий увидел, как он затрясся.

— При ком бич-то? — переспросил Шавров.

— Как при ком? У главного цыгана, у бати, — весь табор пасет. — Прокопий сорвался с места, выхватил из огня чайник и резанул рукой, как врежет цыган…

— А ты видел? — опять засмеялся Шавров.

— Твой батя цыганский барон? — уклонился от ответа Прокопий. — Скажи, Григорий Григорьевич, да?

Из кустов отфыркнулась Дашка.

— Расти большая, — вглядываясь в глухой и влажный туман, — ответствовал на Дашкин чих Ушаков.

— Так барон?

— Кузнец, первый председатель конартели. Мне бы по наследству быть коннозаводчиком.

— Хорошо бы, — сразу согласился Прокопий, — взял бы меня в конюхи?

— Смотри, как потягивает от речки, — поежился Шавров. — Однако стреножу я кобылу, не ушла бы, в таком тумане и проглядеть недолго.

— Никуда не денется, — заспорил Прокопий. — Со спутанными ногами какая жизнь.

— Береженого бог бережет.

— Неопровержимо. Ладно, действуй, а я покидаю на мушку. — Прокопий склонился над рюкзаком. — Тебе, Григорий Григорьевич, наладить удочку? Японская леска, ноль пятнадцать сотых, а кита удержит. На, смотри, — Прокопий протянул Шаврову зеленую катушку.

— Я рыбак в основном с ложкой.

— Ну, смотри, тогда рыбу чистить будешь.

Прокопий сбросил с катушки несколько колечек, размотал, откусил леску и пошел к реке.

Сквозь туман видно было, как остывал горизонт и на бледном небе кучками проступали неяркие звезды.

— Ах ты, маленько промешкал с разговорами, — посетовал Прокопий. — Но ничего, ночь наша…

Хотя в прямом смысле ночи и не предвиделось. По существу она была уже на исходе. Запад еще окончательно не остыл, а восток уже вовсю дымился, алел. Из черных ерников бельмами таращатся озера. Речка в берегу вымыла ступени, и по ним Прокопий сошел к воде. От воды пахло свежим огурцом. Сглотнув слюну, он стал насаживать на крючок наживку. Вместо грузила надрезал дробину, завел в прорезь леску и сдавил зубами. Забросил удочку и замер, держа ее в вытянутой руке. Сердце зашлось в ожидании чего-то сокровенного, радостного. Долго стоял Прокопий не шелохнувшись. Послушал, как тарахтит в тальнике птаха. С берега пахнуло ветерком, и до Прокопия долетел голос Шаврова. Григорий Григорьевич разговаривал с Дашкой. Прокопий прислушался, но слов не разобрал. Стоять он устал, из кустов к реке подтащил валежину, устроился поудобнее на ней. За речкой мерцали кочки болотины, тонкий серпик луны косил старую осоку, а восток все наливался алым.

Звонко плеснулось. Прокопий вздрогнул, ленок ударил? Нет, ком земли в воду упал. Прокопий закрыл глаза, а когда открыл — рассвет уже вовсю сочился сквозь кусты. И литые солнечные блики радовали речку.

Ушаков воткнул в илистый берег удочку и поднялся на яр. Костер почти угас, дымили отдельные головешки. Шавров, уронив голову на колени, спал. Тут же неподалеку дремала Дашка. Прокопий потянулся до хруста в пояснице. А блики на воде смеялись, кричали, резали русло реки. Лопнула почка на березке, и Пронька почувствовал, как потек с ветерком синий настой кустарников и трав.

Прокопий подбросил в костер, приставил чайник и поднес Дашке подсоленный ломоть хлеба, распутал ей ноги.

— Давай, Дарья, побегаем.

От топота вскочил Шавров.

— Напугал ты меня, Прокопий, — улыбнулся Шавров, когда Пронька с Дарьей подбежали к костру. — Надо Дарью к седлу приучать. Чего ей в поводу ходить? Сел и поехал…

— Тоже, скажешь, Григорий Григорьевич. Что это тебе, ишак? Спину ей сломать?

— Весу-то в тебе, а кобыла в самом соку, в пору под седло.

— Я никогда не садился на коняг, — признался Прокопий. — Боязно. Вот ты — цыган и то… — Прокопий хотел сказать — дрейфишь, но не успел он и рта раскрыть, как Шавров уже сидел на Дашке.

Поначалу кобыла опешила, только ошалело водила глазами. У Прокопия кровь в жилах похолодела. А Дашка очухалась и — на дыбы, а потом как сыграет «козла». Шавров еле удержался. Обхватил Дашку ногами, прилип к гриве, а та ну кренделя по лугу выписывать, только земля из-под копыт. Прокопий перепугался, когда Дарья выскочила на берег. Было такое ощущение, что вот-вот они в речку свалятся. Но Шавров постепенно справился, осадил Дашку. Та побрыкалась, побрыкалась и ровнее пошла. А Прокопий обессиленно опустился на траву. Будто он, а не Шавров объезжал кобылу.

Шавров уже шагом сделал круг, подъехал к Прокопию, легко спрыгнул и отдал Ушакову повод.

— Да не бойся ты ее, Прокопий. Она должна силу твою чувствовать.

От Дашки шел пар, словно кузнечные меха раздувались ее бока. Прокопий с опаской и нежностью оглаживал Дашке морду и все уговаривал:

— Сердешная ты моя, выкупаю сегодня тебя, ободняет, и примем душ…

— Ну, ладно, — сказал Шавров, подсаживаясь к костру. — Выпью кружку чая да побегу. Что Жене передать? Рыбу посылать будешь или только привет?