Человек, который хотел понять все

А какую роль играют эти бесконечные анкеты? Он заполнял их в Регистратуре, он заполнял их на всех трех предыдущих ярусах. Здесь, на Четвертом, ему также был оставлен довольно объемистый комплект бланков — в спальне, на кровати. Возиться с ними, однако, Франц не стал, ибо отдать их все равно было некому. Бегло просмотрев, он переложил их на стол, а через несколько дней нечаянно столкнул на пол — и Анкеты веером разлетелись по ковру. Чтобы не мешались под ногами, Франц затолкал их поглубже под стол.

Или, скажем, как он теперь должен относиться к «теории декораций», казавшейся такой логичной в устах Следователя Фрица? Но ведь Фриц-то оказался не человеком, а каким-то чудовищем, единственной целью которого являлось запугать Франца до последней степени! То есть, Следователь-то и был самой настоящей декорацией! А отсюда — следующее рассуждение: если кто-то говорит про остальных, что они — декорации, а про себя, что он — не декорация, а потом выясняется, что он все-таки декорация, то значит ли это, что остальные не декорации? К сожалению, Франц быстро терял нить в такого рода логических построениях и никогда не мог додумать их до конца.

Через некоторое время бессмысленность обдумывания любых вопросов, связанных со Страной Чудес, стала очевидна: ему не хватало ни информации, ни интеллектуальных сил. И, когда Франц по нечаянности стер часть «базы знаний» из памяти компьютера, то восстанавливать ее он не стал, а просто забросил всю идею целиком.

Впервые в жизни Франц почувствовал себя интеллектуальным импотентом: все известные ему методы познания оказались бессильны … «досмертная» логика обрекла его анализ на неудачу с самого начала! Более того, сам аналитический подход казался здесь неуместным — разлагая этот мир на составные части, он не добился ничего! (До сих пор Франц пытался угадать суть происходившего по «элементарным проявлениям», но даже самые простые здешние «элементы» отличались от того, к чему он привык.) Единственной надеждой оставался «синтетический» подход: не вдаваясь в частности, пытаться объяснить суть всего сразу. Когда эта нехитрая мысль пришла ему в голову, Франц ощутил вялый прилив интереса — как же он не додумался раньше? Необходимо понять, чего он должен достичь в целом — не может такое сложное и продуманное построение не иметь глобальной цели! Или нет, проще: необходимо понять, чего хочет тот, кто все это придумал! (В конструкции Страны Чудес явно чувствовалось сознание, имеющее индивидуальность … или это только казалось? Франца не оставляло ощущение, что кто-то следит сверху за его перепитиями и в досаде хватается за голову, восклицая: «Ну, что же ты! Неужто до сих пор не догадался?!») Ну да, все правильно: если логика бессильна — остается религия, философия (о чем-то похожем толковал Фриц — стоит ли следовать его совету?) … йога, в конце концов. В досмертном мире Франц никогда этими вещами не интересовался, однако сейчас — выбора не оставалось.

Он раскопал в библиотеке «Введение в современную философию», однако чтение пошло медленно — аргументы автора часто ускользали от него, из-за чего одни и те же страницы приходилось перечитывать по нескольку раз. Чем дальше он читал, тем меньше испытывал интереса: философия, казалось, возилась с частностями, не затрагивая сути … а если и затрагивала, то Франц все равно не мог преодолеть удушающий поток словоблудия.

Пару дней он читал Библию — вот где ему стало по настоящему скучно. Изо всех сил Франц старался обнаружить потайной высокий смысл в притчах Старого Завета, но видел лишь банальные, по нынешним искушенным временам, сказки. Ну да, сказки … а что же это еще? — истории об очень добрых и очень злых людях, участвовавших в невероятных событиях. Библейские сказания даже не казались особенно талантливыми — сравнить, к примеру, притчу об Иосифе со «Щелкунчиком» Гофмана … насколько в последней больше красок и фантазии! Так или иначе, но ответа на вопрос о смыслах бытия и смерти в Библии не содержалось — по крайней мере, для Франца.

Если философские и религиозные упражнения оказались бесполезны, то занятия йогой принесли ощутимый вред — Франц стал бояться тишины. До сих пор абсолютное беззвучие Четвертого Яруса не казалось угрожающим, однако от долгого лежания на полу в предписанной «Руководством по хатха-йоге» «позе трупа» ему стали мерещиться тихие шаги невидимых людей. Он принес с музыкального этажа магнитофон и стал заниматься под музыку, однако европейские композиторы к йоге не подходили, а имевшиеся индийские записи были попросту невыносимы. Вскоре страхи вышли за пределы часов, отведенных на йогу, — Франц стал бояться все время, особенно ночью, когда за окном выл ветер. Магнитофона невидимые люди уже не страшились, хуже того — музыка делала их еще и неслышимыми. Франц стал тщательно запирать двери своей квартиры, что помогло лишь отчасти: внутри он чувствовал себя спокойно, однако вылазки за продуктами стали требовать немалого мужества. Занятия же йогой он бросил: хатха-йога упражняла тело, а не дух; а руководства к раджа-йоге (духовной гимнастике) в библиотеке не оказалось. Франц, впрочем, не растроился, ибо к тому времени уже убедился, что изменить себя ему не удасться — голова его работал не так, как у философов и йогов. Единственным результатом всей затеи явилась расшатанная психика.

Впрочем, физическое состояние Франца было под стать психологическому: он страдал от головокружений, слабости и непрерывных простуд. Забинтовать без посторонней помощи рану на груди ему не удавалось, так что приходилось использовать вату, прикрепляя ее к телу кусками пластыря (и то, и другое нашлось на «складе разных вещей»). Отдирать пластырь от кожи перед тем, как идти в душ, было больно, так что, начиная с какого-то момента, он стал лезть под воду прямо с повязкой. После душа мокрая вата неприятно холодила рану, да и рубашка на груди отсыревала, однако дня через два Франц к этому привык и перестал замечать. Повязку он теперь менял лишь каждые три-четыре дня — когда та начинала пачкать простыню на его кровати выделявшейся из полузажившей раны сукровицей. Кстати сказать, Франц также перестал стирать постельное (и вообще, какое бы то ни было) белье — бросая его в одной из комнат жилого этажа на пол и притаскивая со склада новую смену. Он подсчитал, что имевшихся запасов должно хватить примерно на одиннадцать месяцев, а уж потом он постирает все сразу.

И снова перед Францем встала проблема, чем себя занять, — ибо в любую свободную минуту он непроизвольно, автоматически начинал думать о Тане. Он вспоминал, как они подшучивали друг над другом в те две короткие недели их романа на Первом Ярусе. Он вспоминал, как она прибегала, возбужденная, к нему в Госпиталь и, хвастаясь замечательной картинкой, нарисованной сегодня, вешала ее у него в палате. Он вспоминал, как она улыбалась: одновременно недоверчиво и открыто — будто не ожидая ответной улыбки, но все равно отдавая свою. И ей никогда не нужно было ничего для себя, кроме того, чтобы принадлежать ему, — нечасто встречающийся тип женщин. Франц чувствовал это всегда: когда она кормила его ужином, когда рассказывала смешную историю, когда они занималась любовью … особенно, когда они занимались любовью. В эти минуты обычная танина порывистость исчезала, и она таяла в руках, оставляя ни с чем не сравнимое ощущение полного обладания. Господи, от этих воспоминаний Францу хотелось расшибить себе голову об стену!

В конце концов он стал придерживаться формального запрета на мысли о Тане: как только имя ее приходило ему в голову, он шел в видеозал и смотрел какой-нибудь фильм. Однако более двух фильмов в день Франц осилить не мог: свет экрана резал глаза и нестерпимо болел затылок. Он попробовал «наказывать» себя за мысли о Тане чтением, однако от интеллектуального и физического истощения он легко (а главное, незаметно для себя) отвлекался — и опять ловил себя на запретных мыслях. Бытовые заботы и приготовление пищи также не отвлекали внимания надолго: опрокинешь банку бородавочниковой ветчины на горячую сковородку, подсыпешь мороженных овощей из пакетика — и можно есть, запивая горячим чаем. Если бы в Доме имелось спиртное, то Франц, наверно бы, запил, — но спиртного не было. Разыскивая как-то раз на «складе разных вещей» лекарство от головной боли, он наткнулся на залежи довольно сильного снотворного и очень обрадовался: теперь можно будет дольше спать! С тех пор, большую часть суток Франц проводил в своей спальне на кровати — однако спать в течение всего этого времени ему не удавалось. Задернув шторы, погасив свет и завернувшись с головой в одеяло, он находился на равном расстоянии между сном и явью.

Он вспоминал.

2. Воспоминания

Вспоминать он старался далекое прошлое: детство, юность, родителей. Отец его работал физиком-электронщиком — мать рассказывала, что он был умным и ярким человеком. Однако, особенно ярких воспоминаний о нем у Франца не осталось — за исключением рассказов о теории относительности. Вряд ли отец мог все время рассказывать о теории относительности — может быть, два или три раза … но, почему-то, эти истории навсегда отпечатались в памяти Франца. Например, как один из братьев-близнецов полетел в космос, а другой остался на Земле и от этого постарел! Или как муха летела внутри самолета … А еще отец научил его играть в шахматы, но, проиграв первую партию, Франц разозлился и швырнул своего короля на пол, отчего у того отломилась корона, а сам он получил затрещину …

Когда отец умер от инфаркта, десятилетний Франц не почувствовал ничего, кроме стыда, что не чувствует ничего, кроме стыда; но почувствовать ничего другого не мог. На похоронах и мать, и старший брат поцеловали мертвого папу в лоб, а Франц — испугался и не поцеловал, отчего ему стало еще стыднее. Однако на следующий день стыд прошел …

Иногда Франц вставал, сомнамбулически шел на кухню и ставил чайник на плиту. Открыв холодильник, он долго водил непонимающим взглядом по пустым полкам, потом тихо закрывал дверцу. Идти вниз, в подвал не было ни желания, ни сил — и тут его осеняло: варенье! Про варенье-то он забыл!

Тогда он переводил глаза на кухонный стол, посреди которого высилась еще на треть полная десятилитровая банка, окруженная горой разорваннх упаковок от снотворного …

Франц также вспоминал свои студенческие годы, особенно часто — третий курс, когда занятия, учебники и вообще вся математика вдруг опротивели ему хуже горькой редьки. Он хотел бросить университет, стал много пить, баловался марихуаной и кокаином, а также вел, что в их компании называлось «разнузданный образ жизни»: то есть, имел по две-три подружки одновременно. Больше всего тогда Франц интересовался музыкой — у него всегда имелись к этому способности. В школе он девять лет занимался скрипкой, а уже в университете выучился играть самоучкой на гитаре — по общему мнению, очень неплохо для непрофессионала. Он стал сочинять маленькие пьески и песенки и выступал с ними в студенческих клубах; дальше — больше: начал даже готовиться для поступления в консерваторию по классу гитары. Однако, в конце концов, передумал: неопределенность судьбы музыканта казалась слишком большим риском для тех музыкальных способностей, которые он в себе чувствовал. И, кстати, никогда впоследствии он об этом решении не пожалел … А в начале четвертого курса Франц опять заинтересовался математикой и, с легкостью выиграв стипендию, поступил на следующий год в аспирантуру.