Человек, который шел к счастью. Реквием

Он посмотрел туда, куда смотрел священник, и тут впервые увидел взрывной гриб. Гриб был огромен, и край его шляпки уже почти закрыл зенит; облако продолжало клубиться, раскрываясь всё новыми и новыми косматыми фестонами, окрашенными ядовито-коричневым туманом среди белых струй. Тень гриба, огромная, чёрная, безжалостная, падала на аэропорт, на шоссе, на дымящиеся руины посёлков вдалеке.

Тогда страх вошёл в его сердце, и он, бросив священника под грудой мусора, побежал по обесснеженной дороге -- побежал на запад, навстречу закатному солнцу, и бежал, ни о ком не думая и ни на что не обращая внимания, пока боль в ногах и боль в печёнке не заставили его перейти на шаг. Он вспоминал, прокручивая в голове раз за разом все события последних дней, что нельзя оказывать никому помощь в очаге атомного поражения, что всякий, кто не может самостоятельно передвигаться под атомным грибом, уже обречён судьбой на то, чтобы стать разлагающимся, полным опасных излучений живым обломком. Священник, оставленный им, был уже проклят. И вся страна, по которой он шагал, была проклята -- проклята навеки. Пусть господь, в которого они все верят, помогает им, если хочет. А ещё лучше -- пусть господь накажет их! А он тут ни при чём, его ждёт Запад, весеннее утро на улицах старинного городка, круассаны с маслом, хороший кофе и газета, где сообщается о рождении правнука у доброй и мудрой западной королевы...

Глубокой ночью он добрался до большого посёлка, в котором ничто не было разрушено -- только лежали поперёк улиц длинные, странные полосы сероватой пыли. В посёлке не было ни души, даже из погребов не шёл пар; видимо, все выехали из него. Он вошёл в поселковый магазин -- довольно богатое двухэтажное здание. Никто не воспрепятствовал ему, и он с комфортом сменил одежду, запасся тёплыми вещами, бельём и рюкзаком, набил карманы таблетками, сахаром, пакетиками с чаем. Потом он немного выспался в чистом, хотя и холодном, помещении. Под утро, когда уже светало, он покинул здание магазина. Рядом проехала странная, наглухо бронированная военная машина; он решил, что сейчас его расстреляют за мародёрство или увезут в концентрационный лагерь в Сибири, поэтому скрылся, проползая ловко среди наваленных на заднем дворе шпал. Потом долго отряхивал с себя снежными комьями ту самую серую пыль, которой здесь всё было покрыто. Пыль чем-то напоминала непросеянный порошок пемзы, в лучах утреннего солнышка её крупные частицы радужно блестели на изломах. Отряхнув кое-как пыль, он повернул спиной к солнцу и двинулся туда, куда ему было нужно попасть -- отсюда, на запад, на Запад!

VII. Lux aeterna, perpetua (Свет небесный на веки веков)

Он шёл и шёл на запад, скрипя по снегу и пеплу разбитыми лаковыми ботинками. Он проходил мимо деревень, крал еду или просил её, но от работ отказывался или бежал. Подавали ему редко -- он отощал, и две недели подряд ему снилась тарелка жирного плова, той самой нездоровой и слишком сытной еды, которую он раньше отвергал, как верующие отвергают грех.

Однажды он вошёл в небольшое село, над которым реял красный флаг. Люди, вооружённые охотничьими ружьями, раздавали еду в небольшой очереди беженцев. Беженцы стояли, переминаясь с ноги на ногу, а кормившие их что-то сурово говорили каждому из подходивших -- и женщине, и мужчине, и ребёнку. Он тоже подошёл -- и получил миску ароматной каши со шкварками, в которой плавали несколько зубчиков чеснока!

– -Ты кто будешь, товарищ?
– - спросил у него заросший бородой седой мужчина, охранявший порядок в очереди.

Он ответил, ничего не скрывая. Рассказал о своей борьбе, о прошлой жизни, о том, как пытался бежать на Запад от наступающего разгула реакции и консерватизма, о своих злоключениях в аэропорту, в рейсе и в Оренбурге.

– -Помню тебя, -- улыбнулся седой, -- сволочь ты был редкостная, хоть и косил под розового. Ну да ничего, покраснеешь! Мы тебе тут политграмотность поднимем, я и... -- он назвал прозвище знаменитого блоггера-коммуниста из Самары.
– - Раз грамотный, оставайся-ка здесь, с нами. Приставим тебя к работе, мы собираем племенное поголовье свиней, надо спасти ценный агротехнический ресурс... Хлебушка в ближайшие пару лет, сам понимаешь, не предвидится.

Его отвели в общую комнату для мужчин-беженцев, а одежду выстирали в передвижной прачечной. Впервые со дня отлёта из Москвы он помылся в тазу с горячей водой, отчаянно тоскуя по удобным душевым в итальянских гостиницах, где есть и фен, и два сорта шампуня, и даже одноразовая зубная щётка...

Ночью, прихватив немного украденной с кухни еды, он сбежал. Ему вовсе не хотелось сидеть в деревне с этими людьми, строившими под красным флагом новый ГУЛАГ. Мытьё в тазу и уход за свиньями были варварством, дикостью. Он не мог позволить себе делить кров с дикарями.

Ещё через день он подошёл к большой широкой реке и решил, что это Волга. Стоял мороз, пробиравший до костей, но он был тепло одет и относительно сыт, поэтому о морозе мог пока не беспокоиться. Перейдя по тонкому, битому льду реку, он вскарабкался на обрывистый противоположный берег и продолжил свой путь. В уме он считал: Волга, Дон, Днепр, Днестр, а там уже, глядишь, и Дунай, за которым откроются уютные шпили католических костелов и чистота европейских городков, где так приятно солнечным весенним утром выпить кофе с круассанами на открытой террасе кафе... К весне он дойдёт туда, и чёрная полоса его жизни останется навсегда позади, далеко за русскими гнилыми пожарищами...

К вечеру он почувствовал, что его знобит. Разведя костёр, отогрелся и напился кипятка с краденым чаем -- стало легче. Заснул -- и проснулся с ломотой в теле; встал, умывался -- его выполоскало кровью. Проклятая свинина, подумал он. Разве приличному современному человеку можно есть такую жирную, грубую пищу?!

В этот день он не шёл -- ковылял. После полудня его затрясла лихорадка, и он решил остановиться на днёвку в густых зарослях рактиника, в овраге. Здесь, тщательно укрывшись, он съел несколько припасённых таблеток и понадеялся, что какая-нибудь поможет. Потом укрылся несколькими слоями одежды, которую тащил на себе, обложился пластиковыми бутылками с горячей водой и заснул. Во сне он захлебнулся собственной рвотой -- проснулся, вскочил, но предпринять уже ничего не успел. Он умер смертью атомной эпохи, и последним его видением были пряди его волос, которые налетевший ветер уносил по влажному снегу -- вдаль, вдаль, на восток, с которым он так стремился расстаться...

Ему повезло и в посмертии -- он не был похоронен в общей могиле вместе с какими-нибудь простыми людьми, которых при жизни он так ненавидел. Проезжавший мимо на снегоходе путевой обходчик нашёл его тело в ракитнике и, кашляя кровью, выдолбил для него небольшую могилку, над которой воздвиг из подручных материалов крест с именем и годами жизни, основывая свои выводы на найденных при трупе документах. Неистребимое чувство справедливости, живущее в русской душе, помогло беглецу избежать забвения, хотя верующие предположат, возможно, что здесь сыграла определённую роль и полная искреннего пламени молитва, вознесённая им Творцу в тот миг, когда он прятался в оренбургском соборе от неминуемого удара.

В последнем случае остаётся также предположить, что господь призрел эту душу, и в ожидании воскресения и вечной славы будущих времён наш герой отправился-таки на Благословенный Запад. Там нет никакого консерватизма и властвует модерн; там вечно благоухает весна, в садах растут яблоки, а в кафе подают круассаны и кофе. Там правит вечно мудрая пожилая Королева Запада, у которой раз в год обязательно рождается чудесный розовый правнук, а справедливо переизбираемая каждые четыре года по безальтернативному списку Первая Леди каждое утро открывает парады меньшинств, а по вечерам своей чудной ухоженной рукой ставит подпись на документе, приказывающем её верным слугам и воинам, не считаясь с ценой, привести к окончательной погибели все консервативные и реакционные силы, нагло мешающие торжеству подлинного прогресса.