Человек, который замедлял и ускорял время

– Вы бросьте!
– разозлился Тимофей.
– Ни под кого я не подлаживаюсь. И никогда не подлаживался. Рисую что велят. За это деньги получаю. Я ведь и не в штате у вас...

– Но будете. А в штат так просто у нас не берут.

– Ладно, - вздохнул Тимофей, - мне-то, в общем, все равно, как тут у вас получится. За Ефима Францевича обидно, за его память...

– Вот и выступили бы в защиту. Это никому не возбраняется. Вы ведь его тоже, кажется, знали.

– Кто меня послушает. Я - человек маленький, а тут и вовсе посторонний. Не дело говорите.

– Конечно... Это я так - по скверности характера, - Лаврентий Иннокентьевич вдруг помрачнел и низко опустил крупную седую голову с тщательно расчесанным пробором.
– Молодым надо, - продолжал он, не поднимая головы, - в бой за справедливость, за настоящую науку без паршивой рекламы... А молодые тоже о себе думают... Вот так... Не знаете, наших там нет?

– уже совсем другим тоном спросил он, кивнув в сторону актового зала.

Тимофей отрицательно покачал головой.

– Наверно, нет, - сам себе ответил Лаврентий Иннокентьевич.
– Чего ради они пойдут. А с телевидения пришли?

– С телевидения?
– удивился Тимофей.
– Почему?

– Наш как-то сумел договориться... Так что не пропустите сегодня последние известия.

– Я никого не видел, - сказал Тимофей.

– Наверно, уже в зале. Они всегда раньше приходят...

– Вы на заседание совета шли?
– спросил Тимофей, чтобы как-нибудь избавиться от своего собеседника.

– Шел... Но сейчас думаю, стоит ли? Я, понимаете, рассеяться хотел, настроение поправить. Очень у меня сегодня плохое настроение, молодой человек. А там, - он опять кивнул в сторону зала, - глядишь, и услышал бы что-нибудь потешное.

– А почему у вас сегодня плохое настроение?

– Да так... Впрочем, что скрывать. Вы, можно сказать, свой человек... Заместитель нашего уважаемого шефа испортил мне настроение. Он, знаете, не только дурак, он еще и хам вдобавок... Сегодня утром, едва успел прийти, прицепился к лаборантке, даже не знаю из-за чего. Ну а она дама с характером, свое положение знает. Она ему - потише, не кричите... При покойном Ефиме Францевиче она "сестрой-хозяйкой" на кафедре была. И надо вам заметить, службу знала. Ефим Францевич, как каждый большой ученый, человек был мягкий, деликатный, в мелочи никогда не вмешивался. А она за порядком хорошо смотрела... Случая не припомню, чтобы мы когда-нибудь сводку или отчет не вовремя подали. Это сейчас с криком, из-под палки, а прежде все само собой совершалось по давно заведенному обычаю. Вот так, молодой человек.
– Он тяжело вздохнул и вдруг спохватился: - А, о чем это я начал рассказывать? Вот склероз окаянный!

– Про заместителя...

– Ну конечно... Как я запамятовал! В общем, начал он ей хамить. Она растерялась и в плач. Пришлось вмешаться. Думал его утихомирить. Куда там! Он и на меня: что нечего его учить, что он знает, как с лаборантками разговаривать. Лаборантка должна знать свое место; она обязана и пол мыть, если велят, и вообще лаборанткам, да еще в таком возрасте, нечего рот разевать. И мне, между прочим, о пенсии надо думать. И, если я воображаю, что после пенсии хоть один день тут продержусь, то я глубоко заблуждаюсь. Все в таком роде... Хотел я соответственно ответить, но, чувствую, сердце сжало, дышать нечем. Плюнул, хлопнул дверью и сюда пришел...

– Вот и опять отступили!

– Перед превосходящими силами убежденного хамства, молодой человек. Вы разве не отступали?

– По-разному случалось.
– Тимофей вспомнил Жору и задумался.

– Ну что примолкли? У меня тоже по-разному. И у каждого так. Лбом стенку не прошибешь. Хамство и убежденность в собственной вседозволенности - всегда бок о бок идут.

– Ваш и. о. не последняя инстанция. Ректор есть, партком, - Тимофей хотел добавить "местком", но удержался.

– Так-то оно так. А с другой стороны, уж если кто вырвался на финишную прямую, к захвату кафедры, его голыми руками не остановишь.

– А как можно?

– Не для моей головы задача, - усмехнулся Лаврентий Иннокентьевич, вставая.
– Пойду все-таки послушаю. Мудрые слова иногда полезно слушать, - пояснил он, протягивая Тимофею руку.
– Ну, до свидания, будущий лаборант кафедры.

– Прощайте, Лаврентий Иннокентьевич, - сказал Тимофей.

– А чего это вы прощаетесь?

– спросил он и снова остановился.
– Вечером увидимся... И, между прочим, молодой человек, запомните: Иннокентий Лаврентьевич. Ну, если так трудно, запомните иначе: в молодости меня Кешей звали. Иннокентий - Кеша. Был у вас какой-нибудь приятель в школе - Кеша?

– Не было, - покачал головой Тимофей.
– Извините, Иннокентий Лаврентьевич. А "прощайте" я сказал потому, что ухожу от вас. Совсем.

– Как уходите? Куда?

– Совсем ухожу.

– А почему, разрешите узнать?

– Не нравится мне здесь.

– Ах вот что... Так-так... Тогда понятно...
– Он помолчал, глядя в пол, потом поднял глаза на Тимофея, еще раз протянул ему руку и сказал очень серьезно: - Ну, всего вам лучшего, Тимофей... Как вас по батюшке?

– Просто Тимофей.

– Тимофей так Тимофей... Знаете, а так вы мне даже больше нравитесь. Наверно, правильно поступаете. Пусть вам удастся все задуманное...

– Спасибо, - сказал Тимофей.
– А вы, Иннокентий Лаврентьевич, как войдете в зал, дверь плотно не закрывайте. Я отсюда послушаю.

– Будет сделано, - улыбнулся Иннокентий Лаврентьевич и исчез в зале, оставив дверь полуоткрытой.

Тимофей ждал долго. Он даже начал дремать на своем подоконнике и испуганно встрепенулся, когда из актового зала донесся какой-то шум. Оказалось, что оступился Петр Степанович, поднимаясь по ступенькам кафедры. При этом он рассыпал листки доклада, долго собирал и укладывал их по порядку, покусывая губы, смущенный и покрасневший. А члены совета пробудились, начали переговариваться, потревоженные неожиданной интермедией.

Наконец Петр Степанович справился с текстом, откашлялся, оглядел зал с высоты кафедры и начал читать доклад. Настроение его явно испортилось, он запинался, голос звучал глухо, хрипловато. Зал шумел. Слушали плохо, и ректору пришлось несколько раз постучать концом указки по столу, призывая к тишине. Подождав несколько минут, Тимофей скомандовал: "Время, остановись!" - и проскользнул в замерший зал.

На кафедре с раскрытым ртом и глазами, опущенными к тексту, застыл докладчик. Члены совета замерли в самых удивительных позах: у одних на лицах застыли ухмылки, у других пренебрежительные гримасы, ктото оцепенел, запустив в рот вместо зубочистки указательный палец, а один - даже в момент зевка; его лицо было неестественно вытянуто, глаза зажмурены, а рот разинут так широко, словно он собирался проглотить докладчика, а заодно и большую часть ученого совета.

Тимофей быстро подошел к кафедре. Рядом на больших деревянных стояках висели таблицы и графики, служившие иллюстрациями к докладу. Некоторые были вычерчены Тимофеем; например, центральный, где изображался рост научных публикаций сотрудников кафедры по годам. Этот график пестрел полутора десятками разноцветных ломаных линий, которые многократно пересекались; высоко над ними парила ярко-красная линия, устремленная вверх - символ научной продукции самого докладчика. Тимофей быстренько снял все таблицы и на их место прикнопил другие, нарисованные в виде увеличенных телеграфных бланков. "Телеграммы" были адресованы ректору и ученому совету и подписаны "И. о. заведующего КОТФ доктор физико-математических наук профессор П. С. Овратов". В первой телеграмме говорилось: "Меня интересует не наука, а карьера в науке тчк Цель оправдывает средства тчк". Во второй: "Труды и идеи моего бывшего учителя профессора Воротыло устарели тчк. Он получил инфаркт и умер своевременно тчк Кафедрой он руководил плохо тчк". На третьей. "Я не потерплю на кафедре конкурентов тчк за полгода я оздоровил кафедру зпт трое ушли по собственному желанию зпт одна с инфарктом в больнице тчк". И так далее на десяти листах. В центре Тимофей поместил большой лист двойного формата в траурной обводке. На нем было крупно выведено: "Я карьерист, болтун, интриган, верхогляд, импотент в науке, как ученый я мертвец, но попробуйте меня тронуть - у меня есть знакомые в министерстве. Предлагаю всем членам ученого совета проголосовать за меня".