Человек находит себя

— Обошли Ярыгина, собаки! — хрипловато рычал он, запихивал счеты обратно за буфет и отправлялся в чулан. Там среди старой рухляди — струбцин с изгрызенными винтами, каких-то жестянок, обломков дерева, бутылок, сплошь облепленных натеками лака, — хранился так называемый шмук — политура в четвертной бутыли. Тоненький слоек дешевого клейку, положенный под полировку вместо грунта, заказчику, не осведомленному в тонкостях столярного дела, настроения не портил, а Ярыгину позволял спокойненько запасать даровую выпивку.

Он наливал из бутыли в эмалированную кружку рубиновую жидкость, тащил в комнату, подсыпал сольцы, доливал водой и, размешав чертов напиток, процеживал его через марлю. Потом доставал с полатей головку чесноку, очищал один зубок и садился к столу. Помянув для надежности нечистую силу, он, не передохнув, высасывал всю порцию. Пучил глаза. И усы у него топорщились, как шипы на колючей проволоке. Веки краснели еще больше. Разжевывая чеснок, Ярыгин кряхтел и сперва сидел смирно. Потом зелье начинало «забирать». Он с размаху грохал по столу костистым сморщенным кулаком. На столе подпрыгивала кружка.

Заслышав этот предупреждающий шум, престарелая ярыгинская половина, давным-давно позабывшая свое настоящее имя и отчество и, неизвестно почему, прозванная Каледоновной, спешно эвакуировалась к соседям. Там она коротала вечер, все к чему-то прислушиваясь, и на вопросы: «Что сам-от?» — отвечала со вздохом: «Бурунствует», а иногда добавляла для ясности: «Посуду дробил еще». И всегда заключала: «Он у меня человек контуженый, осподь с ним».

А «контуженый» человек с грохотом двигал стулья по комнате, ругался матерно и страшно грозил кому-то: «Доберуся я при всем при том до вас, запляшете, июды, помянете Ярыгина! Помянете! Вот и именно да!»

Затихал он, когда тяжелел язык и беспомощно повисала челюсть. А наутро в цех приходил помятый, со слезящимися глазами. Подбородок и нос его блестели и походили цветом на верхушку турнепса…

Попав наконец в бригаду, Ярыгин успокоился и повеселел, даже к бутыли со шмуком не прикладывался больше недели. Но Каледоновна тревожилась.

— Мой-от втору неделю мешанину свою не мешат, — рассказывала она соседям. — Ох, не к добру, знать-то! После, гляди-ко, разом налягет… Ох, не бывать, знать-то, ему живому, разом сгорит супостат!

Но «супостат», судя по всему, разом гореть не собирался. Пробная партия новой мебели оплачивалась хорошо.

— Так пойдет — порядок с денежкой будет! — бормотал он себе под нос. — А ежели еще повечеровать при всем при том?

Тоска подкралась незаметно. Началась со смутных опасений: «Здорово мужики на выработку давить начали. Как бы выгодная расценочка при всем при том не накрылася».

Степан Розов, слушая шепоток Ярыгина, озадаченно скоблил затылок, однако норму тоже перевыполнял.

Ярыгинские вечеровки были маневром: кто хочет делать всех больше, обязательно кончит браком, он же, Ярыгин, конфуза ни за что не допустит, потому вот и вечерует, старается…

Но «теория» не подтверждалась. Браку не было даже у «огольца».

Тогда и состоялся тайный сговор Ярыгина с Розовым.

4

Однажды утром обнаружилось, что большинство щитов, зафанерованных накануне, — брак. Поверхность их была покрыта отвратительными волдырями «чижей», как зовут мебельщики вздувшиеся места неприклеившейся фанеры.

Илья Тимофеевич встревожился: «Что могло приключиться?» Люди в бригаде опытные, фанеровать умеют. Прессы работают исправно. Пересмотрели всю работу. Чижи были даже на щитах Розова. Зато у Ярыгина их не было и в помине.

Ярыгин повеселел:

— Говорил я, друзья-товаришши, остерегал, ну при всем при том по-моему и вышло, хе-хе! Художество-то с торопней врозь живут.

Многие думали, что виноват клей, полученный накануне, тем более, что Ярыгин клеил другим. Клей проверили, он оказался безупречным.

Времени на переделку пошло много, и выработка бригады упала. Ярыгин торжествовал.

Вскоре история повторилась. Саша Лебедь был в отчаянии: «Вот тебе и обязательство! Вот и выполнил! Эх ты, комсомолец!»

Илья Тимофеевич поделился неприятностью только с сыном.,

— Доищемся, быть не может! — негодовал он. — А нет — худого не скажу, выкидывайте и меня на помойку!

Как-то в обеденный перерыв он не пошел домой — остался помочь Саше исправить брак. Ярыгин обедать не ходил вообще — домой далеко, а тратиться на столовую он считал недопустимой роскошью. Он сидел на верстаке, свесив ноги, попивал кипяток и заедал его присоленным хлебом — пускай все видят, что не очень-то богато живет Ярыгин.

Илья Тимофеевич подошел и, в упор глядя Ярыгину в лицо, заговорил негромким позванивающим баском: — А что, Пал Афанасьич, как полагаешь, не волчья ли лапа здесь набродила? — и показал рукой на сложенные в сторонку бракованные щиты.

Ярыгин поперхнулся чаем и закашлялся, но тут же сладенько улыбнулся и сказал:

— Может и так оно… — потом утер ладонью губы и продолжал: — Дело вполне возможное, Илюха-трудколоновец со Степкой не в ладах… из-за Любки. Вот и пакостит, не знавши, где чья работа. Только сомневаюся, Тимофеич, — тут больше в торопне дело, хе-хе.

— Полагаешь? — Ничего больше не сказав, Илья Тимофеевич в раздумье отошел к своему верстаку.

Саша, который слышал весь этот разговор, спросил:

— Трудколоновец зачем сюда ходит, Илья Тимофеевич, а? И этот тоже… вечерует все.

Илья Тимофеевич не ответил — он, видимо, вспоминал что-то. Может быть, вспоминалась ему тревожная ночь послевоенного года. Зловещее зарево вдруг охватило тогда полнеба над поселком. Черные фигуры людей с медными отсветами на лицах бежали в ту сторону, где пылал производственный корпус мебельной артели. Может быть, снова слышал он разбойничьи посвисты гривастого пламени, треск падающих стропил, вопли, визгливые причитания женщин, истошный плач перепуганных ребятишек и сладенькое хрипение Ярыгина: «Гляди-ка ты, как неладненько издалося…»

— Поймать бы на месте гада, — тихо, себе в усы, проговорил Илья Тимофеевич.

И Саша, который в ту минуту думал о Новикове, ясно увидел перед собою скуластое лицо с черными, чуть раскосыми глазами. Он нахмурился и, стиснув губы, мысленно погрозил злосчастному трудколоновцу кулаком.

5

В Москву Таня не уехала.

Правда, наутро она пришла в кабинет к Гречанику и, пока он несколько удивленно разглядывал ее изодранный и припухший подбородок, объяснила, как все получилось. Выпросив еще один дополнительный день, она помянула заодно об отказе Костылева заменить ее.