Человек-недоразумение

Природа этого гомосексуального влечения, рождённого мной вроде бы искусственно и замешанного на этаком лукавом и гипертрофированном двойном переворачивании с выхлестом — вот, мол, я как: люблю его музыку, а пытаясь отрицать, чтобы не попасть окончательно под власть чужой личности, люблю ещё больше и ради этого начинаю любить физически. Впрочем, в какие-то мгновения я осознавал, что порой действительно желаю Костю физически. Осознание это приносило мне лишь досадливое неудовлетворение: совсем не от обнаруженных в себе крупиц гомосексуальности, которые всё же были во мне недостаточно активны и недостаточно заряжены, чтобы склонить меня к смене сексуальной ориентации, и даже не от того, что крупицы эти могли бы быть использованы мною как очередная форма протеста, но ввиду явной их недоразвитости использованы в данном качестве всё же быть не могли. Меня смущало во всём этом лишь проявление человечности. Природа этих смущений была почти такой же, как и природа смущений по поводу влечения к Шлюшке Свете. По сути, я такой же, как все вокруг, понимал я. Я так же слаб, так же сентиментален. Так же тянусь к теплу и любви. Человечность — вот чего я боялся более всего. Для моей борьбы, для моего протеста человечность не нужна. Я должен быть как механизм, как стальная болванка, чтобы пробивать любое препятствие, чтобы ничто не могло меня смутить и выбить из колеи. Сейчас я родил в себе некое по природе своей соглашательское, но достаточно зрелое и, самое главное, выстраданное понимание возможности присутствия в оценке окружающей действительности некоего компромисса, ибо быть живым без компромисса невозможно, его отсутствие — это отсутствие вообще, как физического и духовного объекта, в принципе. Но тогда… Тогда, не сумев разрешить несформированным сознанием эту коварную дилемму, я много и неплодотворно страдал. Страдал от понимания очередной грани своей ущербности, от понимания, что главное средство мира в борьбе со мной — а я уже тогда понимал, что мир непременно предпримет адекватные боевые действия в ответ — так вот, это самое главное средство — я сам. Он каждый раз, этот коварный и паскудный мир, будет демонстрировать мне, пытаясь смирить и урезонить, одну из граней моей собственной личности, и пристыженный, разочарованный, с позором буду отползать я с поля боя в оборонительные блиндажи.

К чему я всё это рассказываю? Да к тому, что я и подумать не мог, обнаружив себя на площади у железнодорожного вокзала славного города Казани, что рок на пару ближайших лет станет для меня формой и даже в каком-то смысле (сейчас будет тавтология!) смыслом моей абсолютно бессмысленной жизни.

Я обнаружил себя на площади перед вокзалом сидящим на асфальте в каком-то красочном и живописном тряпье с пионерским барабаном в руках и в довершение всего стучащим по нему ладонями и поющим какую-то глубоко невразумительную песню с глубоко психоделическим текстом. Вокруг меня стояла кучка народа, достаточно внимательно меня слушавшая и иногда бросавшая мелочь на расстеленную у моих ног газету «Комсомолец Татарстана».

Кабинеты беспамятства, Жидкие стены. Откройте форточку, Чтоб ко мне залетел Карлсон! Чтоб сказал мне: «Малыш! Пусти по венам Газ отрицания. Ты пустой квадрат на шахматной доске, Открой границы ладьям! Чтоб они наполнили тебя Праведным словом, словом, словом…» Кабинеты беспамятства, Жидкие стены. Я сын потаскухи Дюймовочки, Я последний из племени бескровных…

Таков был примерный текст душераздирающей песни, которую я экстатично исторгал из собственного чрева в окружающее пространство на радость благодарным слушателям. Я никогда не умел писать стихи в рифму и, в общем-то, никогда по этому поводу не парился. Разве нужна русскому року рифма? В русском роке главное — позиция. Главное — отрицание. Да чего я вам объясняю, вы наверняка и сами бывшие рокеры или, как минимум, имеете опыт написания нерифмованных социально-психоделических стихотворений, потому что кто же из нас, бестолочей конца восьмидесятых, не пытался стать рокером или поэтом, пусть не наяву, но хотя бы в своих мечтах и фантазиях?

Я чувствовал: я произвожу впечатление. Я отсылаю в толпу бурлящую энергию, и толпе это нравится. В этом и состоит, чёрт меня дери, феномен популярности: он не в таланте, не в умении подбирать рифмы и брать высокие ноты. Он в умении приходить и побеждать, нагло хватая публику за жабры, яйца и прочие вмятины и выпуклости. Я знаю, та песня была сущим говном. Все мои песни, которые я напишу впоследствии, будут тем же, мой талант в другом, он в одной-единственной мыслительной грани, в понимании своего положения и предназначения в этом мире. Он в великом отрицании сущего. Этого вполне достаточно для того, чтобы уметь проявлять себя порой и в других формах.

— Классно рубаешь, чувак! — раздался над моей головой чей-то голос, лишь только песня достигла финала.

Человеком, сделавшим мне комплимент, оказался длинноволосый парнишка в очках, с тесёмкой на голове и специфическим блаженным выражением лица, стопроцентный хиппи.

— Спасибо, чувак! — отозвался я. И добавил немного лукаво: — Всё, что я делаю, я делаю для людей.

Недавно я услышал от одного из представителей современного молодого поколения, этакого двадцатилетнего балбеса, что слово «чувак» означает следующее: «кастрированный кабан». Быть может, хотя мне трудно представить себе кастрированного лесного кабана и того человека, который попытается произвести с ним такую операцию. Бьюсь о заклад, что во времена моей юности подобный смысл в это слово никто не вкладывал и использовал его исключительно как дружеское обращение. Уверен также, что все эти «кастрированные кабаны» и всякие прочие стыдливые смыслы, которыми наполнена нынешняя молодёжь — производное от той идиотской обработки, которую произвёл над ними рэп, и лживо-позитивистская идеологическая направленность, ставшая главной философской доминантой последних лет. Быть может, я становлюсь стареющим пердуном, но тогда всё было проще, и скрытых издевательских смыслов в обыкновенных словах никто отыскать не пытался.

— Слушай! — продолжал парень. — А как ты смотришь на то, чтобы стать вокалистом в нашей рок-группе? Мы создали её с пацанами на филфаке КГУ, назвались «Сон Борменталя», репетируем уже целый месяц. Есть кое-какой материал, а вот петь чё-то ни у кого не получается. Да и текстовик ты, как я погляжу, сильный.

— Да без проблем! — отозвался я. — Только мне жить негде.

Оговорка эта моего нового друга, назвавшегося Эдиком, не смутила. Несколько минут спустя, собрав свои немногочисленные манатки, я уже ехал на троллейбусе по грязным казанским улицам со своим новым другом до общежития Казанского государственного университета, куда он меня решил с абсолютной уверенностью на успех пристроить. С абсолютной уверенностью вышел лишек, потому что пристроить меня туда можно было вообще без всякой уверенности: в общежитии КГУ, как и сотнях других общежитий университетов, институтов и профессионально-технических училищ, жили и живут все кому не лень, причем экстремист-одиночка, задумавший уничтожение мира, в этой компании покажется далеко не самым ярким и вызывающим персонажем.

Мы ввалились в обшарпанную комнатушку, затерявшуюся на четвёртом этаже общежития и едва подпираемую какой-то кривоватой и на вид чрезвычайно ненадёжной дверью. В комнате нас уже ждали. То есть ждали не именно нас, а вообще гостей, потому что подвыпившая и весёлая компания студентов, состоявшая из четырёх парней и двух девчонок (большая часть этой компании, кстати говоря, и являлась рок-группой «Сон Борменталя»), пребывала на тот момент в совершенно жизнерадостном расположении духа и рада была любой твари божьей, готовой появиться на пороге. Бутылка водки и бутылка портвейна, изъятые Эдиком из наплечной сумки, радость от нашего прихода многократно усилили.

Я быстренько со всеми перезнакомился. Наиболее крупной фигурой — в смысле телесного объёма, ибо был он весьма массивен и тяжёл — оказался парняга, назвавшийся Пухом. Я тут же оценил догадливость и остроумие человека, нарекшего его такой кличкой, потому что, кроме как Винни-Пуха он, бас-гитарист «Сна Борменталя», никого не напоминал. Как узнаю я впоследствии, Пух окажется горемычным наркоманом. Да, такой вот парадокс: наркоман в массовом понимании — тщедушный доходяга с ввалившимися глазами и трясущимися руками. Пух был не таким: спокойный, флегматичный, всегда добродушный, он представлял собой крайне редкий тип упитанного и бестревожного наркомана-философа, готового в любую минуту пуститься в трансцендентные размышления о сути всего живого и мёртвого. Под его влиянием я и сам прикоснусь к миру природных и синтетических наркотиков — разумеется, используя их лишь в качестве инструмента для расширения сознания — но заранее, во избежание пошлых кривотолков (быть наркоманом не то что стыдно, а как-то глупо), хочу заявить, что стезя эта меня не привлекла. Конечным целям моей борьбы она не отвечала.

Возможно, я даже не скажу о ней более ни слова.

На барабанах в группе стучал парнишка другого телосложения, прямо противоположного — худой, высохший, скелетообразный (почти не наркоманивший), звали его почему-то Дагестан, хотя на жителя этой многонациональной автономной республики он походил мало, а по национальности, судя по всему, значился обыкновенным татарином, каких в любом российском городе, даже не считая столицы Татарии, пруд пруди.

Соло и ритм-гитаристом, как было мне уже известно, в группе трудился сам Эдик, наиболее грамотный из всех нас в музыкальном плане, слушавший кроме «Калинова моста» и «Гражданской обороны», что по меркам неформальной тусовки уже являлось чем-то беспредельно интеллектуальным, такие зарубежные команды, как King Crimson, Blue Oyster Cult и даже Lynyrd Skynyrd, короче, имевший просто нереальный музыкальный кругозор, которым, впрочем, никогда не бахвалился. Надо сказать, что любители рока Советского Союза, как вскоре станет мне ясно, по крайней мере, та их часть, которая сама пыталась производить на свет какой-то музыкальный продукт, широким знанием материала и истории предмета никогда не отличалась. Это какие-то там бурильщики, шофера, ну, или на худой конец преподаватели высших учебных заведений слушали и коллекционировали запредельную в своей крутизне и оригинальности рок-музыку, а сами музыканты считали, что много слушать и знать вредно. Что чужеродное влияние только убьёт в них живое и трепетное понимание музыки, которое им хотелось выразить в самом естественном и незамутнённом виде. Эдик был в этом плане достаточно нестандартным субъектом, потому что слушал и знал побольше многих. Вот, правда, на гитаре он играл очень плохо, и говорить о нём как о ритм- и уж тем более как о соло-гитаристе не приходилось, это я уж так, комплимент ему сделал, тем не менее желания, и (что самое главное для любых подобных проектов, направленных на публику) некоторой организаторской хватки в нём хватало, по крайней мере, договариваться о концертах ему удавалось с завидной регулярностью, что, в конце концов, и сделало нас достаточно известными не только в стенах Казанского госуниверситета, но и узких кругах любителей рока всего Союза.

Клавишницей в нашей (с этого момента я буду называть её нашей) рок-группе числилась девушка, Наташа Самодурова, одна из двух чувих, что присутствовали на студенческой попойке. Клавишницей она стала по той единственной причине, что закончила музыкальную школу по классу фортепиано и являлась в рок-бригаде единственным человеком, кто по-настоящему умел играть на каком-либо инструменте и знал нотную грамоту. Нотная грамота, однако, ей была ведома достаточно специфическая — всяких разных советских песен и произведений композиторов-классиков. В рок-музыке она тоже мало что понимала, но могла достаточно точно повторить на синтезаторе мелодию, которую ей напевали или насвистывали. Поверьте мне, человек, умеющий делать это, огромная находка для рок-группы.

Ещё одной девахой, веселившейся с молодыми рокерами, оказалась самая настоящая группи (хоть сама она и не знала этого слэнгового английского слова) по имени Вероника. Студентка того же филологического факультета, она так любила компании и задорные хоровые песнопения, что готова была сопровождать любимую рок-группу, а заодно друзей-собутыльников в самые далёкие города и веси. Любой настоящей рок-команде необходимы такие поклонницы, и это понимали в «Сне Борменталя», как ни странно, все, поэтому Вероника всегда оставалась для нас желанным гостем, хоть порой и частенько перепивала, отчего её приходилось тащить до автобусов и поездов на собственном горбу.