Человек-недоразумение

— Ты тоже против меня? — обратился я к бородатому уличному саксофонисту. — Мне кажется, мы с тобой одной крови. Почти. И ты тоже против?

Господи-которого-нет, я был почти готов признать всё человечество и каждое отдельное человеческое существо равным себе и принять от него порцию услужливого сострадания или хотя бы молчаливого приятия!

Саксофонист, которого мой вид и странные слова, должно быть, сильно разозлили, прекратил играть музыкальную пьесу — ей была, разумеется, опошлевшая от бесчисленного количество исполнений, в целом милая, но обретшая совершенно неверные смыслы мелодия из «Крёстного отца» — зачерпнул в кармане горсть медной мелочи и протянул её мне.

А я — сейчас я убеждаю себя в том, что исключительно ради эксперимента, но на самом деле, может (о, неужели?!), даже из благодарности — взял, тихо взял эти медяки, неторопливо зашагал вдаль и даже купил на них (добавив ещё несколько рублей) пирожок с капустой у затрапезного вида тётки с фартуком и потёртой пузатой сумкой, откуда она эти самые пирожки извлекала. Тётка почему-то боязливо оглядывалась по сторонам, а я, откусив от пирога кусок, а потом ещё и после двух этих тяжело давшихся мне укусов вышвырнув этот шмат непрожаренного теста прямо на мостовую, поспешил ретироваться с этой улицы псевдосвобод.

Почему я в тот день не утопился в Москве-реке или не бросился под колёса «копейки», которых в тот год по Москве шныряло ещё немало? Пожалуй, лишь глубинное насмехательство и презрение к акту самоубийства да глупейшее ожидание того, что на следующий день всё может быть лучше.

На следующий день, как вы уже догадываетесь (впрочем, чего же тут догадываться, вы знаете это наверняка, кому же неизвестна дата, о которой пойдёт сейчас речь?), всё стало лучше. Много лучше.

Ночь я провёл в поезде-мотеле (назовём этот так), который подгоняли на один из путей к Казанскому вокзалу. Надо сказать, очень удобно. И по деньгам недорого, и комфорт какой-никакой. По крайней мере, спать пришлось в купе на мягкой койке, на белой простыне и под белым пододеяльником с тёплым одеялом, которое, однако, мне почти сразу пришлось отшвырнуть в сторону, так как стало слишком жарко.

Утро 19-го августа сразу же полыхнуло на меня ощущением чего-то такого приятно-возбуждённого, значимого, азартного. Уже по тому, как двигались по улицам люди, какими взглядами они смотрели по сторонам, какими улыбками они пытались обмениваться и каким смехом смеяться, можно было понять, что в атмосфере происходит бурление если уж и не магнитных волн, то, как минимум, сонма растревоженных человеческих мыслей. При этом ещё никто ничего не знал, хи-хи-хи, никто ничего. Я не помню, было ли в те дни полнолуние, но нисколько не удивлюсь, если было. Подобные исторические события неизбежно сопровождают явные или скрытые явления природы и прочая астральная херотень.

Где-то часов в десять из разговора двух интеллигентных пенсионеров, явно неравнодушных к политической кухне родной страны и зарубежья, что сидели поблизости от меня на скамейке в каком-то парке, я узнал развесёлое известие: дядя Миша Горбачёв смещён с поста Президента СССР (вы только вдумайтесь, нет, вы только вдумайтесь, что за абсурдная должность появилась в нашей стране на заре её существования!), а всю полноту власти взял на себя некий Государственный комитет по чрезвычайному положению, это самое чрезвычайное положение в стране и объявивший.

«Вона как я удачно в Москву прибыл!» — только и успел я подумать, так как почти сразу сорвался в ближайшую станцию метро, ибо проходивший мимо и присоединившийся к двум первым пенсионерам бабай под номером три сообщил им, что в городе, где-то в центре, видели танки и скоро всем так называемым демократам, а Боре Ельцину в особенности, наступит большущий кирдык.

Люди, сновавшие по станции, пребывали уже в изрядно взбудораженном состоянии. Вокруг только и жужжали: «Переворот… Хунта… Наступление на демократию…» В вагоне тронувшегося от станции состава жужжание раздавалось ещё громче. Я испытал необычайный прилив энергии и понял, что нахожусь в своей стихии.

— Граждане! — стоя в проходе, обратился я к людям, сурово оглядев их недоумевающие и настороженные лица. — Прошу всех сохранять спокойствие. Преступный режим Горбачёва — Ельцина вёл страну к неизбежному краху. Ответственные, серьёзные люди решили взять власть в свои руки, чтобы не допустить непоправимого, а именно развала всеми нами горячо любимой Родины, Советского Союза, и превращения оставшихся на его пепелище клочков в колониальный придаток Запада. Просим вас поддержать новую власть и принять её как единственно легитимную.

— Палачи! — тут же крикнул мне кто-то из дальнего конца вагона. Голос был женский.

— Кто это сказал? — посмотрел я в ту сторону. — Это вы, женщина? А ну-ка, пройдёмте на Лубянку.

— Не задушите свободу, изверги! — раздался мужской голос.

Я сурово пожурил и его.

— Мужчина! Ещё одно такое неконтролируемое высказывание — и ваш труп будет валяться с дюжиной пулевых отверстий у памятника Дзержинскому, и его будут алчно клевать вороны.

(А стоял ли ещё тогда памятник Феликсу Эдмундовичу? Блин, не помню. Впрочем, и не надо такой ерундой голову забивать.)

От переизбытка эмоций (а я действительно был чрезвычайно возбуждён и обрадован всем этим массовым действам в историческом театре абсурда) я завопил гимн Советского Союза.

— Союз нерушимый республик свободных… — ну, и так далее.

Ко мне, к большому моему удивлению, присоединилась рябая старушенция в платочке, сидевшая в метре от меня. Это жутко мне не понравилось. Ну как же она не понимала, божий одуванчик, что эта пьеса написана для одного актёра и сегодня совсем не её бенефис?

На подступах к Красной площади я увидел танки. Три штуки, они стояли у представительного, сурового здания — наверняка министерства. Стояли, словно припарковавшись на вечеринку, которая тут намечалась. Вокруг них толпились ротозеи. Обстановка была достаточно спокойной: солдаты расслабленно загорали на броне и вяло посматривали по сторонам. Людишки в толпе тоже не проявляли активности, словно любовались картинами на вернисаже.

— Тоталитаризм не пройдёт! — закричал я, приблизившись к танкам. — Нет красной чуме! Демократизацию общества не остановить! Руки прочь от свободы!

И здесь нашлись сочувствующие. Пара молодцеватых мужичков произвела некие робкие, весьма неуверенные движения, как-то нелепо взмахнула руками и даже что-то вроде бы выкрикнула. Что за слова были ими произнесены, я не разобрал, но шевеление губ заметил отчётливо.

— Ель-цин!!! Ель-цин!!! Ель-цин!!! — подняв в воздух кулак, заскандировал я. — Москвичи, единым фронтом встанем на защиту демократии! Или вам свобода не дорога?

В отдалении, заметил я, из стоявшего на тротуаре «уазика» выскочили два офицера (я не уверен, не разбираюсь в этом, но, по-моему, они были офицерами) и побежали ко мне.